Тоска по дому - [73]

– Вот это да! – говорю я, прижимая ладонь к груди, чтобы унять сердцебиение. – Звучит серьезно.

– Действительно, это серьезно, – согласно кивает Шмуэль и яростно, чуть ли не до крови, скребет голову.

В другом конце комнаты Нава показывает на свои наручные часы – это знак, что время кончается и скоро надо будет расставлять по местам стулья. Но что за спешка? Разве она не видит, что разговор у нас в самом разгаре?

– Скажи, – не замечая жестикуляции Навы, прошу я Шмуэля, – ты можешь привести пример?

– Пример чего? – спрашивает он и с тревогой следит за Навой, которая торопит членов клуба покинуть помещение.

– Пример человека, – я стараюсь говорить быстрее, – с которым тебе трудно находиться рядом, потому что ты чувствуешь, что его боль чересчур сильна и она жжет тебя слишком сильно.

– Ты, – говорит он, и у него на губах появляется злобная полуулыбка. (С каких это пор Шмуэль стал злым?)

– Я? – У меня перехватывает дыхание. Я был уверен, что он назовет кого-нибудь из родственников или девушку, в семнадцать лет разбившую ему сердце. Но неужели это я?

– Да, – твердо заявляет он, и его улыбка расползается в стороны, как распахнутые руки. – Когда ты пришел сюда, твое солнце излучало приятное, ласковое тепло, но в последнее время, друг мой, я иногда вынужден замолкать посередине нашего разговора, чтобы погасить боль, которую ты мне причиняешь.

– Хорошо… – тяну я. – Не могу сказать тебе ничего умного.

Шмуэль молчит, а я думаю: сейчас, в эту минуту, я тоже причиняю ему боль? К нам приближается Нава, и он в испуге вскакивает. Я пожимаю ему руку – он отвечает мне, как всегда, слабым безвольным рукопожатием и удаляется, на прощанье махнув нам с Навой рукой и пробормотав:

– Увидимся с Божьей помощью на следующей неделе.

Он поднимается по ступенькам к выходу, а я иду в кофейный уголок и пытаюсь взять себя в руки: «Успокойся, Амир, он сумасшедший, он несет чепуху. Наверное, ты задал ему слишком неприятный вопрос, он обиделся и решил тебя уколоть». Я говорю это себе, но в глубине души подозреваю, что он прав, отчего у меня начинают дрожать все внутренности: почка сталкивается с селезенкой, печень – с поджелудочной железой, поджелудочная железа – с аппендиксом. Я чувствую, что внутри у меня что-то происходит, хотя не знаю точно, что такое аппендикс. Но когда Нава во время инструктажа спрашивает меня, все ли в порядке, потому что я выгляжу немного бледным, я бодро отвечаю: «Да, все в порядке». Потому что не могу в достаточной степени на нее положиться, доверить ей нечто личное, не опасаясь, что она не подведет под мои слова одну из своих теорий. Но она все же пытается меня прощупать:

– Я видела, что вы со Шмуэлем вели долгую беседу.

– Верно, ну и что? – огрызаюсь я, и она сдается, отступает и подходит к Ронену, а мне вдруг становится жаль, что она не настояла на своем, потому что как можно оставаться со всем этим наедине? Мне необходимо с кем-нибудь поговорить, посоветоваться. Но Ронен с увлечением рассказывает о своем кружке естествознания, и тема беседы все быстрее отдаляется от меня, пока Нава не бросает решительный взгляд на часы. Через минуту мы поднимаемся по лестнице, пропахшей мочой, Нава запирает дверь на тяжелый замок, и каждый идет своей дорогой: Ронен – к мотоциклу, Ханит – к автобусу, Нава – к большому загадочному фургону, который всегда ждет ее на улице.

Я толчком вставляю на место выскочившую правую переднюю фару своего «Фиата-Уно», бросаю на заднее сиденье свернутый в трубку кроссворд, сажусь за руль, тщетно пытаясь унять бешеный стук сердца, и начинаю долгий путь домой, в сторону Мевасерета.

– Это безобразие, – сказал папа.

А мама сказала:

– Верно. С какой стати этот араб месяцами крутится в нашем квартале и никто ему слова не скажет?

– А папа добавил:

– Да уж, оплошали.

Я ел яичницу и думал про себя, что впервые после Гиди они хоть в чем-то согласились друг с другом. Папа считает, что пора разобрать музей в гостиной и перенести его в комнату Гиди, но мама говорит: «Через мой труп». Мама хочет, чтобы они и дальше продолжали встречаться с той женщиной из министерства обороны, а папа против. Но об этом они не говорят. Есть у них такая манера – спорить без слов. Мама достает альбом выпускников из класса Гиди, а папа встает и выходит из комнаты. Папа договаривается с участниками родительского форума насчет мер безопасности, а мама намеренно гремит на кухне кастрюлями, чтобы показать ему, что она об этом думает.

Но по поводу араба они сошлись во мнении, и я так обрадовался, что не хотел все испортить, и не сказал им, что вообще-то этот араб-рабочий – хромой старик, поэтому никто и не обращал на него внимания. Я взял ломоть хлеба, положил сверху кусок яичницы, дольку помидора и две маслины. Я надеялся, что они и дальше будут ласковы друг с другом и, возможно, после обеда сядут рядом перед телевизором, как в былые времена, но тут папа сказал, что случай с арабом доказывает только одно: террористов надо преследовать везде. В Израиле, на Территориях, в Ливане…

Мама вдохнула:

– Но ведь из-за этого гибнет так много детей.

А папа заявил, как будто произносил речь на своем форуме: