Тоска по дому - [125]

– А это – чтобы не забывал нас, – сказала Ноа и протянула мне фотографию в рамке – мы с Амиром играем на фоне пустыря в шахматы. Внизу была надпись: «Йотаму, нашему лучшему другу в Кастеле, от Ноа и Амира».

– Вау, спасибо! – Я поцеловал Ноа в щеку, хотя, если честно, мяч мне понравился больше.

Потом мы ели из огромного кулька бамбу, потом в последний раз сыграли с Амиром в шахматы. Партия закончилась вничью, и мы убрали шахматные фигуры в коробку, черные отдельно, белые отдельно. Мы делали это очень медленно, растягивая время, но в конце концов все фигуры были уложены, и я встал, чтобы идти домой. Но они сказали:

– Ты можешь еще посидеть.

А я ответил:

– Нет, я обещал маме помочь собирать вещи.

Мы простились у двери: обнялись, поцеловались и дружески похлопали друг друга по плечу. Ноа заплакала, и Амир прижал ее к себе. Я в последний раз сказал им: «Пока» и пошел, не оглядываясь, но через несколько секунд вернулся забрать фотографию в рамке, которую от волнения забыл. Они отдали мне фотографию, а Амир засмеялся и сказал:

– Уходи скорее, пока она снова не начала плакать.

Он в последний раз обнял меня, крепко, по-мужски, и закрыл за мной дверь.

Солнце уже клонилось к закату, а я обещал маме вернуться до наступления темноты. Но мне нужно было сделать кое-что еще. Я медленно шел по пустырю, пока не добрался до памятника. Положил фотографию в рамке рядом, а мяч прислонил к камню, чтобы не скатился вниз.

– Я в последний раз прихожу к тебе сюда, – сказал я Гиди. – Может быть, я поставлю тебе памятник в Австралии. Если найду там пустой участок. Надеюсь, ты не сердишься на меня за то, что я уезжаю. – Я добавил к памятнику еще три камня. Два из них упали, а один остался. – А я на тебя больше не сержусь. Я больше не жду, что когда-нибудь ты неожиданно вернешься или ответишь мне, когда я с тобой разговариваю. Я знаю, что ты не можешь. И еще я надеюсь, Гиди, что и там, в Австралии, ты будешь смотреть на меня сверху. Ведь от рая расстояние то же, верно?

Камни не двигались, и я встал. Поднял фотографию в рамке. Поднял мяч. И сказал Гиди: «Прощай», потому что мне показалось неправильным говорить «до свидания». Но тут…

Сначала я решил, что мне это чудится. Я зажмурил глаза и снова их открыл.

По пустырю между валунами, над грудами мусора, прыгал гигантский кенгуру. Это была не собака и не кошка, а настоящий кенгуру, точно такой, как на фотографиях из альбома, которые показывал мне Амир, – с длинным хвостом, огромными ушами и сумкой. В сумке кто-то сидел, но я не разглядел кто, потому что кенгуру был от меня слишком далеко, но, когда он в один прыжок перелетел через памятник, я увидел, что это мой брат Гиди. На нем была форма, цветом похожая на окрас кенгуру.

– Привет, – сказал я и протянул ему руку.

– Привет, – ответил он и тоже протянул мне руку. Но прежде чем мы успели обменяться нашим фирменным рукопожатием с широко расставленными пальцами, кенгуру сделал еще один прыжок, и они оказались далеко от меня. Я побежал за ними. Я мчался что было сил, но понял, что мне их не догнать. Кенгуру пересек пустырь, в два прыжка перелетел через дорогу и пронесся над новеньким, только что построенным домом Мадмони. Я оглянулся: может, еще кто-нибудь, кроме меня, видит это, но улица была пуста. Они помчались вниз, к вади, а я бегом поднялся на самое высокое место на пустыре, взобрался на груду досок и смотрел оттуда, как они – прыг-скок, прыг-скок – удаляются в закат. Я приложил руку ко лбу козырьком и еще несколько минут следил за тем, как они несутся над кустами и огромными валунами, становясь все меньше, пока они не исчезли, и солнце тоже.

Я вернулся домой, и мама сердилась, потому что я опоздал. Но я не стал рассказывать ей про кенгуру. Мне не хотелось, чтобы она думала, что я ищу себе оправдание. Потом надо было впихнуть в чемодан новый мяч и решить, что делать со старым, а на следующее утро мы поехали в аэропорт и наступило время для совсем других волнений.

Жаркая ночь в Маоз-Ционе. Воздух неподвижен, трудно уснуть. Отец Йотама лежит на полу в гостиной. Йотам с матерью улетели в воскресенье. Он остался, чтобы, как говорится, «выключить свет». Решить кое-какие деловые вопросы. Продать машину. Кто-то же должен всем этим заниматься.

Но завтра утром…

Он вынесет на улицу мебель. Друг подгонит пикап и все заберет. Он его подождет. Сядет на кушетку. Очистит засохший апельсин. Погрызет корку. Сосед будет мыть машину, с особой тщательностью поливая бампер. А он вспомнит, как в детстве, разглядывая стекающие с машин струйки воды, пытался определить, какая из них первой достигнет земли.

Женщина, которой он однажды помог донести пакеты из продуктовой лавки, пройдет между кушетками, посмотрит на него долгим взглядом и улыбнется смущенно.

Другая женщина, зацепившись ногой за тумбочку, проворчит:

– Загородил весь тротуар.

Мадмони вчера тоже загородил весь тротуар. Ему привезли мебель для нового дома – стол, плиту, кровать, все. А сейчас ему не спится. Все тут слишком новое. И невыносимо пахнет побелкой. Он лежит и смотрит в темноту. И вдруг вспоминает о старой фотографии. Он нашел ее сегодня, во дворе, в какой-то яме. Наверное, потерял кто-то из румынских рабочих-строителей. Это фотография женщины, еще не старой, но уже не молодой. Нечто среднее между матерью и подругой. Он мельком взглянул на снимок и сунул в какой-то ящик. А сейчас не может из-за него уснуть. Может, надо разыскать этого румына и вернуть ему фотографию?