Тополь цветет - [68]

И снова под машину катилось лиловое шлифованное шоссе. Машина поглощала его, добираясь до левого поворота на развилке. Безуглов ехал на дачу, как десятки раз ездили они, когда нужен был разговор, Никита торчал дома, а они так нужны были друг другу. Раньше все устраивалось проще: Безуглов приедет, они поиграют с Никитой, поужинают, «утыркают» ребенка в постель и оба с улыбкой слушают ровное ребячье дыханье.

Вот и поворот. Сегодня она не спросила, куда едут. Пожалуй, сегодня она слишком торопилась домой, не проконсультировала даже больного в терапевтическом отделении, о чем договорилась утром. Считалось, в шесть он кончал работу, — звонил обычно после шести. Неделю она не поднимала трубки, а тут сразу взяла…

Неделя… Такого еще не бывало до той операции. До того летального случая, когда Лидия Васильевна поняла вдруг невозможность, несообразность их отношений. Когда подсознательное возмущение, деликатные намеки, откровенные уничтожающие взгляды соседей, переданные словечки, разговоры коллег, Никитино недоуменье, его взрослеющий глазок слились в протест, что-то выпрямивший в ней, заставивший ответить «нет», набраться решимости не подходить к телефону. Может быть, это началось и копилось давно — она только не могла припомнить, когда.

Безуглов звонил ей на работу, и она с горькой усмешкой слушала, как сестры наперебой сообщали, что Лидии Васильевны нету.

«Щен. Ничего себе „щен“, — думала она. — Здоровая баба, самостоятельная, отделение по струнке ходит, главврач, — сама предупредительность, считается с каждым словом, денег хватает, почти хватает, хватало бы, если бы не слабость к тряпкам. Умная рабочая лошадь и вдруг — слабость к тряпкам. Мохеровую кофту подай. Брюки, чтобы с иголочки. Дома в брюках трется. И чтобы с иголочки. Захотела бы — на все хватило, взять еще только консультации. Или попридержаться в еде. И так разносит. Платья с поясом невозможно надевать. Все конфеточки, пирожные… Щен…»

Зачем она ехала? Она знала все слова и мысли его. С самого начала Виктор Максимович честно сказал, что не сумеет оставить семью — дочке скоро шестнадцать, кончает десятый класс, — когда познакомились, Лариске было столько, сколько сейчас Никите. Умная, очень интеллигентная и очень больная жена (слабая и беспомощная, без него погибнет!), его мать, тетка жены — патриархальные традиции, весь уклад — патриархальная семья, живущая им одним, его отношением, положением. Большой старинный дом почти в центре города — идешь по тротуару, как по тоннелю, листья касаются головы.

Тогда, в самом начале, Лидии Васильевне было безразлично, что и как будет, она хотела только подчинить Безуглова, хотела его близости и не верила в возможность ее, а когда случилось, ошалела от счастья — только теперь узнала, кого ждала так долго, целых тридцать пять лет! Все сосредоточилось на себе и на нем. Свою жизнь она безоглядно подчинила ему. И не желала ни о чем и ни о ком думать…

Однако жена и дочка Безуглова знали о Лидии Васильевне — он человек крайней честности — и, наверное, думали и что-то предпринимали, но что?.. Она бы так не могла. Она давно бы выгнала его или уничтожила «Лидию Васильевну». Женщина, ждущая его там или не ждущая, казалась ей неясным, смазанным пятном, чем-то неопределенным, невыразительным, аморфным, расплывчато-безвольным — она не признавала безвольных. Да он и не давал ей возможности ревновать, бывая почти каждый день.

И все же она ненавидела жест, когда он пальцем приподнимал манжетку или рукав пиджака, чтобы мельком взглянуть на часы. Она ненавидела субботу и воскресенье, когда он отвозил семью на дачу. Она ненавидела каникулы…

А Безуглов терпеливо и даже, казалось, весело нес свой крест. В общем-то он был человеком живым, с детским запалом и любопытством к жизни. Лидию Васильевну трогало в нем это любопытство — к жизни, природе, искусству, к тому, что будет, сколько городов воздвигнут и какими станут они. Наивно, как в романах. Он занимался сведением оврагов в городе, то есть — возведением сложнейших гидроконструкций, гидросооружений, которые усмирили бы, поглотили злые сибирские речки, — выправлял лицо города. Начатого, по его словам, должно хватить на пятнадцать лет. Но его волновала еще тревожная обстановка на строительстве железной дороги Тюмень — Сургут, и он бросался уговаривать начальника своих земснарядов помочь сургутцам одолеть график земляных работ. Где-то в тайге и вечной мерзлоте нужно выполнить подход к мосту через реку, где-то в дальневосточной бухте не справлялись с дамбой, на Алтае надо замыть пойму Бии — каким-то углом все касалось его.

Он читал и знал тьму вещей, которых она не читала и не знала, и это было непостижимо для нее. И как он, увлеченный глобальными идеями и проблемами («громадьем задач» — по Безуглову), мог усложнять свою жизнь, чего в принципе современные мужчины не делали? И она уважала его за увлеченность, серьезность, за любовь и… за честность. И спорила с матерью до белых глаз, до боли в затылке, что любить — счастье, доступное немногим: она уже жила с нелюбимым и знает, ее муки сегодняшние ничто, по сравнению с теми муками мерзости и пустоты жизни — вот уж заживо погребенная! Когда же Безуглов с увлечением и восторгом, который был в нем и который он обычно скрывал, рассказывал о делах и работе, она казалась себе настолько ничтожной в его жизни, что с ужасом видела: именно это не дает ему круто решить их судьбу. И мучилась, и слова матери обертывались правдой. Действительно, смогла же она сама оставить Данилу, а ведь она и Никита были для Данилы всем, и если не любила она Даньку, то уважала и жалела его.