Тополь цветет - [67]

И принялась объяснять, как она выражалась, «на пальцах», что произошло.

Червеобразный отросток вынимают вместе с кишочкой (со слепой кишкой — она всегда говорила «кишочка»). Вот под червеобразным отростком серозный листок, на котором он держится, — брыжейка. (Она изобразила ладонью листок.) Сосуды брыжейки пережимаются, под зажим проводится шелковая нитка, зажим постепенно снимается, нитка затягивается — так перевязываются сосуды. Если недостаточно крепко затянута шелком брыжейка, возникает кровотечение… Мысленно она снова проходила операцию, как делала это всю неделю.

— И тогда на стол!.. Надо было снова на стол, на другой же день…

Она не сказала, что не сразу решилась повторно оперировать. Да это и не так. Просто не сразу поняла, что оперировать необходимо. Что ж, при повторной операции не всегда удается спасти больного — не только ей. Но у нее дрожали руки и ноги, постоянно дрожали, прямо тряслись, хотя никто не замечал, и было вот это самое состояние крайнего напряжения — неадекватной реакции на окружающее… Из-за него она слишком поздно распознала осложнение…

— Я помню, что было со мной, когда во время паводка прорвало коллектор, в который запустили последнюю речку, — заговорил, прищуриваясь в прошлое, Безуглов. — Там, понимаешь ли, две железобетонные секции, смонтированные на основании с общим уклоном к Оби. «Рабочая» секция одна, а вторая рассчитана на ввод в такие вот аварийные периоды…

Лидия Васильевна любила слушать, когда он говорил так, вспоминал, анализировал, что приходилось пережить на стройке. Он ухитрялся делать это в самые, казалось бы, неподходящие моменты, и она оставляла все и слушала. Говорил он увлеченно, как-то прислушиваясь к себе и в то же время интересно и неожиданно увязывая события. Сейчас она почти не слыхала его. Сквозь туман мыслей донеслись слова: «Я тогда действительно мог этого не сделать, хотя весь был в деле и состояние было нормальное…» — и она подумала почему-то, что он прячется за слова, а может быть, и всегда прятался, — подумала спокойно, почти равнодушно, потому что в ту минуту видела близко-близко гладкие скулки молоденькой женщины и сомкнутые посиневшие губы, вдруг обтянувшие челюсть.

Она опустила окно и судорожно хлебнула воздуха… Как бы заставить себя не думать об этом? Тогда о чем же? Да, о доме… То есть у нее был дом, но типичный дом одинокой женщины и ее ребенка, хотя Никита уже привязался к Безуглову и желал, чтобы Безуглов вошел в их дом насовсем.

Он не собирался брать его «в отцы», как заявил недавно, но взял бы для матери: по утрам не вдвоем, а втроем пили бы кофе и она надевала бы всегда свой нарядный фартук; она не злилась бы и не тускнела, когда Безуглов не мог объявиться вечером, а особенно в праздники; ну и, конечно, неплохо бы иногда втроем пробежаться по лесу на лыжах (на пару-то мать не вытащишь!), так же, как неплохо собирать самолет по проклятой американской схеме с Безугловым — у него голова!

У Безуглова голова, а у Никиты сердце, Никита все же человек — это Лидия Васильевна знала и тайно гордилась сыном, его отважной душой, любовью к книгам, способностью к языкам, одержимостью автомобилями, вообще его несусветной еще детскостью при остреньком умишке, но на людях говорила: «мой недотепа», «мой дурачок», — несообразные поступки Никиту тоже отличали (отказался отвечать на уроке, потому что поссорился с соседкой по парте, выбил окно, потому что кого-то несправедливо наказали), и, квалифицируя по ним натуру сына, Лидия Васильевна только наполовину была искренна.

— Ты просто устала, — говорил Безуглов, — вспомни, что выдалось перед операцией: бой на месткоме из-за этой несчастной дуры-сестры, Никитины двойки, разговор в школе, звонок матери, ее письмо! Но если бы ты не запиралась в своем ужасе, не мучила бы ребенка — он-то при чем? — а прибежала бы, позвала бы… В эти-то дни и не быть вместе?.. Я знаю, ты не ездила к матери!

Откинувшись, он поглядывал то на дорогу, то на Лидию Васильевну, с доброй и снисходительной терпимостью, так неодолимо подчиняющей ее.

— Ну, прибежала бы, позвала. А у тебя в тот момент дома что-нибудь стряслось бы? — кинула она и отвернулась.

— Давай без глупостей… Смотри, за эту неделю все стало желто, а мы не заметили.

— Я задохнусь от твоего спокойствия!

— Закури, — он нащупал на сиденье пачку сигарет, протянул.

Сколько раз он протягивал ей вот так сигареты — как знала она этот жест! И руки — одна на руле, широко-небрежно, округло, уверенно — локоть касается окна, другая — на весу, ловкой сильной ладонью кверху, выжидательно-терпеливо держит пачку. Она мельком поймала его четкий смуглый профиль, и горло у нее сдавило. Прямой нос, сжатый чуть презрительно рот и оттого подчеркнутый, словно выделенный твердый маленький подбородок, очень темные глаза — то непримиримые, то добродушные, жесткие черные волосы, толстым пластом облепившие голову (он приводил их в порядок ладонями, без расчески) — все понятия о мужской красоте, силе, твердости, обаянии сосредоточивались для нее в этом лице и всякий раз, едва взглядывала на него, поднимались в ней и опрокидывали то, что считалось железным — волю ее. Она подумала — еще день, два — и она никогда больше не увидит его, подумала нарочито категорично, дразня себя. Пальцы дрожали, когда прикуривала — теперь дрожь била изнутри. Она уже не видела красно-желтой текучей каймы, подымавшей сосновую зелень, — все забилось в мути набегавших слез. Она затянулась, закрыла глаза, горечь ощутимо проникла в горло, и две слезы поползли к круглому подбородку.