Тополь цветет - [65]

— Сегодня у всех выдалась трудная ночь…

Глаза у Геллера застенчивые. Хотя Лидия Васильевна и не малого роста, они нависали высоко над нею и смотрели не как на шефа, заведующую отделением, и уж не как на интересную женщину, за которой можно и приволокнуться, а как на доброго усталого товарища.

— Да, да, — сказала она. — Я бы хотела уйти сейчас.

— Конечно, конечно. Здесь все будет о’кэй. — Он еще высказал несколько соображений о больных и свое мнение, как поступить. С Геллером она была почти всегда согласна.

Казалось, воздух золотистыми пластами поднимался над обвядшими лужайками, над поределой листвой старых деревьев, прикрывших троллейбусные линии, всплывал к самым крышам девятиэтажек, уставивших улицу. Выше он сгущался в сплошную голубизну — два белоснежных меридиана быстро прошивали ее, вытягиваясь к куполу.

Солнце играло в алюминии лоджий, и где-то там, под ближним меридианом, торчало задранное вверх велосипедное колесо — Никита, видно, взнуздывал свой велик. Там, под самой голубизной, они жили с Никитой вот уже пять лет — с тех пор, как она ушла от Данилы.

За эти годы лифт умудрился принять весьма обшарпанный вид и сильно отдавал псиной. Когда Лидия Васильевна поднялась на девятый этаж, Никита стоял наготове — прямо в нее уперлось колесо велосипеда.

— Сын, а уроки?

— Сделаю!

— А почему так рано из школы?

Но кабина лифта уже с гулом погружалась в шахту.

«Ну да, все верно, „предоставлен самому себе“», — вспомнила она о разговоре с учительницей как раз перед той операцией. Из школы она отправилась в местком выбивать путевочку в санаторий для палатной сестры Зои, тут и привезли молоденькую мать близнецов…

Лидия Васильевна сегодня задержалась, а Никита вместо уроков, наверное, опять читал Конан-Дойля или «Монте-Кристо», или еще что-нибудь — почему бы ему не полистать, например, ее медицинские книги? Ведь обнаружила она за диваном «Жерминаль» Золя? Зачем ему Золя? И почему Золя надо прятать за диван?

Она сидела в углу дивана, кутаясь в плед, и пыталась выявить логические связи своей жизни, а перед глазами возникло худенькое, острое женское лицо, враз постаревшее и померкнувшее. И все-таки она понимала, как оно молодо, — так натянута кожа на сером высоком лбу, так чисты и изящны линии скул. Только созревшие вдруг носогубные складки неприятно обнажили и выдвинули челюсть («Миленькая, вздохни, вздохни!»).

Лидия Васильевна старалась поймать взгляд помутневших глаз, в них что-то проблескивало — надежда, усилие…

Никита вернулся, завозился на кухне. («Возьми котлету на сковороде, холодные — они вкусные. Что? Ладно, можешь с чаем».) Что-то там стукало, звенела ложечка, готовая выбить дно у стакана («Не звени ложкой!»), а она все проводила под зажим шелковую нить, снимала зажим — нитка затягивала кровеносный сосуд… Второй… третий… Она чувствовала натяжение нити в пальцах, в руке… И снова затягивала… снова… Время от времени намеревалась позвонить по телефону, стоявшему рядом, но тут же отдергивала руку и только взглядывала на часы — стрелка почти не двигалась. Один раз она даже покричала:

— Никита! Нету еще шести? Проверь!

Когда телефон звякнул, непроизвольно посмотрела на циферблат: так и есть — три минуты седьмого!

Схватила трубку и почти с ходу закричала:

— Она умерла! У меня на столе умерла! Да? Ты мог предположить?.. Но ты понимаешь, что ей двадцать пять и она могла бы жить, любить своего молодого красивого мужа и растить двух близняшек? Да, близнецов!.. Я, я, конечно. Но и ты, ты, ты! Знаешь, что сказал профессор? Что со мною? Неадекватная реакция на окружающее. А какая у меня может быть еще реакция? При нашей ситуации? Видел бы ты, как смотрела на меня распрекрасная Зоя. Да, сестра. Да, после того, как я говорила с мужем этой женщины. Неужели ты думаешь, что они ничего не знают? Все всё знают. А я уже не могу не думать об этом! У меня все дрожит внутри! И как хочешь, но мы должны приходить к какому-то выводу… к какому-то концу!..

Она говорила и говорила, а человек на другом конце провода молчал, и она ясно представляла, как лоб его под тугим черным пластом волос перерезали складки и как он трет их двумя пальцами поперек; вот мотнул головой — и приподнялись крутые плечи, ссутулив спину, вздулись некрасиво губы, и сузились, потеряли антрацитовый блеск глаза.

— Ты с ума сошла! Успокойся… Ну что, тебя надо уговаривать как девочку?.. Щен…

— Я так не могу, не могу больше, не могу! Это все ты. Не смей приезжать! Я отправляюсь в Томск, к маме… Да, с Никитой! Прямо сейчас. Где, в больнице? Ничего, перетопчутся…

Ее обалдело спросили «как», она бросила трубку.

В дверях стоял Никита — длинноногий, русо-кудрявый, с царапиной во всю щеку и с участливым испугом в светленьких глазах — вылитый Данька.

— С кем это ты, мам? С Безугловым? — подражая ей, он часто называл его так. — Ты чего же не сказала, что случилось?

Он подошел, сел поглубже на диван рядом, двумя руками обнял ее полную руку пониже плеча, прижался лицом.

— Ты же не виновата, — сердито сказал он. — Все равно ты самый лучший хирург в больнице! И все это знают! Вот вырасту, стану шофером, получу первый класс и буду зарабатывать кучу денег; и тебе не придется так… так работать… чтобы каждый день по локоть в крови… Честное слово, целую кучу буду носить только тебе одной…