Тополь цветет - [63]

— А ветер поднимается — страсть! — сказала она освобожденно, войдя в комнату.

Когда собрались уходить и стали одеваться, Юрка топтался у вешалки, бормоча: «Да я вот сюда ее клал». Алевтина пьяненько смеялась, суетилась, вся съежившись от ожидания.

Он не ушел. Сделал вид, что ищет шапку, хотя уже догадался об Алевтинином баловстве, крикнул выходившим, что догонит.

Даже на крыльцо выскочил и стоял без шапки с разметанными ветром светлыми волосами, такой красивый в свете, падающем из окна.

Все уже вышли за палисадник, смех и восклицания доносились с лужайки от колодца, кто-то падал там, видно, ноги разъезжались на мокрой наледи; голоса глохли, а ветер дул все сильней и сильней, начиная подвывать в проводах.

Алевтина схватила Юрия за руки:

— Пойдем в избу, чего ты?

В темных сенях она нарочно медлила, но он не обнял ее, даже не дотронулся. Тогда она рванула дверь и решительно вошла в избу, скинула курточку и, тряхнув головой, распуская по плечам шелковистые черные волосы, села на диван.

— Ну? — посмотрела она на него.

— Ты шапку спрятала? — спросил он.

Она помолчала, ожидающе улыбаясь.

Он присел на стул возле стола, облокотился, стал читать чего-то в газетке, которой была прикрыта клеенка с одной стороны.

Алевтина еще минутку подождала, поднялась и стала быстро собирать со стола, сгребать тарелки, вилки, стаканы и сгружать их на лавку к печке. Обтерла клеенку, стянула газетку.

— Ну, долго мы будем так сидеть?

Он посмотрел на нее добро и грустно, немыслимо красивый и немыслимо молодой:

— Не надоть ничего, Аля.

— Как это не надоть? То надоть было, а теперь не надоть?

— Ты не представляешь, как я это… чувствую себя, и вообще. Все это. И мать жалко. Давится она слезами, так чего уж тут. Я еще.

— Так, — она смотрела на него, слыша гул в ушах, в голове и зная, что это невозможно — потерять его сейчас, сию минуту… Она боялась, он подымется и уйдет, и все навсегда кончится, и не знала, чем удержать его, поскольку увидала вдруг черный широченный овраг, образовавшийся между ними, будто кто расколол колуном землю.

Сидела на стуле и думала, как просто ей было прижаться к нему, обнять, поиграть с ним и как невозможно это сейчас. Она вдруг почувствовала себя грузной, нескладной, старой для него — тяжесть лет, которую никогда не ощущала, разом насела на нее.

— Ты что же, уехать все же из деревни решил? — догадалась она.

— Нет, никуда я теперь не уеду. Зачем? Тут мать, дом… отец жил… Ребят еще надо поднять… Мать вот…

— Так, значит, — сказала она опять и долго молчала.

Ей стало нестерпимо стыдно, обидно и горько.

— Ты что же думаешь, — начала она, будто ощупью, — или мне — просто?.. Вот я, вон я какая против тебя. — Она не хотела сказать «старая», потому что не ощущала себя такою и боялась вспугнуть что-то в себе — молодое, веселое, окаянное, которое любила и которое все любили в ней — вспугнешь — не воротишь. — Думаешь, я не знаю, что мать твоя говорит про меня, думаешь, хорошо мне, когда вся деревня — уж ладно бы ты да я, да Маня Артемьева, а то вся деревня, вся деревня, да и не только наша… — слезы давили ей горло, напрасно она силилась удержать их. — Вон пошли они, а что, поди, говорят? Не про тебя, а все про меня… На мою ведь голову все. Все… Что тебе, ты парень, вольный, а я… И отец твой знал… — она передохнула и с новой силой, решившись на что-то последнее, заговорила ясным, звенящим голосом: — А ты знаешь, как твой отец относился ко мне? У него же небось внутри переворочено оттого, что ты ходил ко мне. Почему, думаешь? Э-эх, ты! Он ведь одно время гнался за мной. Да как-то скрутилось, женился на твоей матери. Да и потом-то… — она махнула рукой.

Юрий смотрел на нее со вниманием и жалостью, и любовью — теперь она видела, что с любовью, — никто никогда не понимал ее так, как он.

И вся рванувшись к нему, уже не укоряющим, а доверчивым, почти успокоенным голосом, рассказала:

— Федор, конечно, любил меня, а я… ну, да ладно, я — я отчаянная была. За что, думаю, мне участь такая? С таким-то жить? И отыгрывалась. Скажет что не так, я и понесу на него. Глаза выкатит, покраснеет — замолчи, говорит, а я свое. Сколько раз лез на меня за это с кулаками. А тут пьяный был, схватил кнут — я еле на крыльцо выскочила, он за мной. Гонит меня вокруг двора, вот-вот достанет, — да и достал небось, теперь уж не помню — спотыкается, доски у нас тут лежали, за двором-то, у дороги. А за дорогой отец твой скотину пас — тогда мы по очереди пасли. Видит он такое дело — без памяти бегаю, перехватил Федора, отнял кнут: «Мне, говорит, кнут этот очень даже сгодится, Федор Васильевич». Ну, ладно, а мне и стыдно, и нехорошо…

Алевтина сидела уже с высохшими горячими глазами, прижимая ладони к щекам и как бы удивляясь себе:

— На другой день надеваю я беленькую кофточку в цветочек — недавно сшила… Вот только Степан в Городищи коров прогнал, должно быть, трава чуток обсохла, я и выхожу к нему из кустов. Он глаза на меня вылупил, а я стою, смеюсь: «Поди, говорю, сюда, не уйдут твои коровы». Да… Обняла его, а он не поймет ничего… А как понял-то, да обхватил, да сдавил меня… Я его тут и оттолкнула. Уперлась руками в грудь: «Вот что хочешь, говорю, Степаша, — не могу, прости меня…» И убегла. А он и до этого… сколь разов… Что ты?