Тополь цветет - [62]

— Ну-ка, иди, слей, — говорил Юрка, и она хватала ковш и лила горячую воду на дымящийся срез головы — обваренный, он сразу же бледнел, дымился, едва розовея. Подхватив на руки Машкину голову, Алевтина унесла ее на мост — на студень к Новому году.

Подходили женщины — кто на колодец за водой пришел и увидел, кто в окно досмотрел. Они определяли вес и ценность мяса, говорили, что нужно сделать тушенку и законсервировать — закрутить в банки, потому что тепло и вообще — «что за мясо соленое, к весне осклизнет, совсем как мыло сделается». Лица добрые, веселые, так и всегда бывало, когда разделывали животину, предвидели сытную зиму.

Алевтина бегала с улицы на мост, с моста в избу — опять на улицу, переглядывалась с женщинами, деловито перебрасывалась словами с Юркой.

— Ну, бабоньки, вечером приходите, стол соберем, — позвала она.

Юрка не сел завтракать, опрокинул только лафитничек самогонки — оставалось у нее — и побежал на рейсовый автобус.

День был мытарный. Водку Алевтина купила, нажарила печенки и кишок. Жареные кишки ужасно как любила Женька, будет теперь жалеть, что без нее зарезали Машку. «А возможно, и рада будет», — торопко и бестолково, как-то пусто думала Алевтина. Все в ней торопилось к вечеру, и как только начало смеркаться, бросилась накрывать на стол.

Пришли соседи, с которыми водила дружбу: Мария Артемьевна, Андрей Воронков с Катериной, Нина с Анатолием. Стол был не то чтобы богатый, но сытный и веселый. Водка «Старорусская», — это она уж для Юры. Огурцов соленых нынче ни у кого не было, не было бы и у нее, если бы они с Женечкой рвали да ели их сразу.

— А мы, как подрастут, в баночку их, в баночку!

Огурчики, пупырчатые, остренькие, отдавали чесночком, капуста и грибы маслянисто посверкивали в тарелках, картошка дымилась. Хороший, добрый стол.

— А эту колбасу-то волоколамскую я и брать не стала в магазине — она никому на дух не нужна!

За осень волосы у Алевтины сильно отросли, стянутые сзади, обнажали высокий лоб, с ними она выглядела заметно строже, но глаза, нос и губы так и смеялись, так и радовались чему-то.

Угол стола разделял их с Юркой. «Касатик ты мой, князь ты мой», — повторяла она про себя, словно заговаривала, посматривая жадными, жалеющими глазами. Ей нравилось, что он похудел и возмужал за этот месяц, нравилась строгая насмешливость, явившаяся в голубых, чуть выпуклых под светлыми бровями глазах.

Он деловито разговаривал с Воронковым и Анатолием, как лучше достать шифер — говорили, можно послать запрос в Нахабино, оттуда сами привезут, — хорошо бы еще с кем войти в компанию, охотнее привезли бы.

И насчет Пыркина говорили — теперь и он загремел. И вроде уже жалко Митьку, человек как-никак. Может, и стекло ветровое ни при чем… не будь гололедицы…

Алевтина подливала, подкладывала, женщины говорили все враз, смеялись, мужчины о войне вспомнили. Анатолий Свиридов и механиком был, и на бронетранспортере, и на танке — оттрубил и Отечественную войну, и с Японией.

— Началась с Японией когда? — длинный, тощий, с запавшими щеками, говорил он, возвышаясь над столом, крепко уперев в него худые локти. — Семнадцатого августа, а десятого сентября уже кончилась! Сколько наших-то положили, а ихних сколько — представляешь? Попробовали, как русский Иван: в силе еще или нет? Да. У нас штык граненый, а у японцев кинжальный, — объяснял он уже женщинам, — штыком дашь — рана рваная, кровь так по желобочкам и стекает, а у них — что лезвие. Как увидит, что наши близко, в плен сейчас — поворачивается на восход, на солнце, и снизу в живот штыком — так все кишки и выпустит. Смелым надо быть человеком, чтобы решиться на это. Решительным.

— Смелым? — Воронков помотал седеющей головой. — Ничего подобного! Трусы они все, забитые.

— У них бог, знаешь кто? — допрашивал Анатолий. — Собака, солнце и — как его — вот наподобие нашего черта, как у нас его изображают — вот такой коротенький…

— Будда, что ли?

— Вот-вот, Будда. А одеты как! У нас ведь шинель суконная, он, бывало, скажет: «Капитан, шагой!» Значит — «добрый человек, одет хорошо». «Шагой» у них много чего значит: хорошо, добро. У нас ведь одно какое-нибудь слово много значит, так и у них «шагой».

Юрка тоже рассказал, как в Грозном служил, какая жара там — даже ночью бывает.

— В одиннадцать отбой, но не уснешь, духотища, тридцать градусов! После отбоя сидим, курим. Простыню только намочишь, она уже высохла. До двенадцати сидим, до часу ночи. Нас не гоняли, как пехоту. Погоняли с месяц — и все.

Мария Артемьевна, следя искоса веселым черным глазом за Алевтиной, спросила:

— Юрочка, а ты небось рад бы туда уехать? Теперь, пожалуй, уедешь.

— Не, пасмурно очень. У нас солнышко когда встает? В шесть часов, а то и раньше. А там в десять — одиннадцать выходит. Из-за гор не видно. И туман. Такой туман — в метре не видать ничего.

Алевтина горела. В какую-то минуту выскочила на улицу. За сегодняшний день все растаяло, полную кадушку налило с крыши белой чистой воды. И сейчас капало и относило брызги в лицо Алевтине. Ветер расходился, сильно шумел деревьями. Фонари погасли, темнота была кромешная. Кто-то еще шел к автобусу, слышно было, как шлепал по воде, влезая в колею, и ругался. «Не уедет, не уедет, никуда теперь он не денется», — все сильнее утверждалась Алевтина в своей вере. Вернулась в кухню, достала с вешалки кроличью черную шапку Юрки, сырую и смятую, сунула в рукав своей стеганки.