Томас Чаттертон - [22]

Уильям. А в Лондоне, думаешь, атмосфера будет благоприятней для твоего духа?

Томас. Меня влечет туда, все дело в этом влечении. Я чувствую привкус крови во рту, стоит мне вспомнить о неутоленных желаниях. Ведь Бог посылает свои создания в мир, снабдив их руками — достаточно длинными, чтобы дотянуться до всего, чего эти создания, вопреки всякому разуму, могут возжелать, поддавшись искушающим их соблазнам.

Уильям. Прими это как знак или предостережение: что сэр Хорас Уолпол[18], поначалу отнесшийся к тебе хорошо, вскоре от тебя отвернулся —

Томас. Чему тут удивляться: богатый человек с бедным сердцем…

Уильям. Издатель Додсли так и не решился напечатать твои сочинения.

Томас. Я давно переложил свое седло на мерина с политической арены. Речь всегда идет о свободе или рабстве. И у свободы отнюдь не лучшие кони.

Уильям. Ты теперь пишешь политические эссе и думаешь о девицах.

Томас. Да, я домогаюсь любви. Но обретаю только мгновения радости.

Уильям. Ты выбираешь выражения, считаясь с моей неопытностью. А почему, собственно? Тебя не раз видели в Селедочном переулке.

Томас. Кого из молодых людей Бристоля там не видели?

Уильям. Девушка из одного такого полузакрытого дома: милая, еще очень юная, добродушная, судя по всему; полненькая или, можно сказать, пышная — наверное, тоже заурядная натура, вроде меня, — которая еще два-три года назад лелеяла детские мечты, невинно укладывалась в постель — — —

Томас. Теперь преследует меня, пишет мне письма, хотя по ней уже прокатились волны мужчин: матросы и торговцы, солдаты, убежденные холостяки… Это и вправду удивительно, но отдает плохим вкусом.

Уильям (нерешительно). Как же обстоят в этом плане твои дела?

Томас. А ты еще никогда не посещал такие задние комнаты?

Уильям. Нет.

Томас. Тогда твое описание девицы вдвойне ценно. Это чистый вымысел, почти не уступающий в совершенстве вымыслу поэтическому.

Уильям. Почему ты смеешься надо мной?

Томас. Потому что, как мне думается, ты лицемер.

Уильям. Чем я заслужил такой упрек?

Томас. Почему ты делаешь вид, будто ничего не знаешь о моем образе жизни? Уже два года я сочиняю для друзей любовные письма, которые те посылают молодым дамам. Разве мои чувства могли при этом остаться мертвыми? Ты не можешь не знать, что дело обстоит по-другому. В январе мисс Сингер произвела на свет ребенка. Твой брат Питер и я совместно участвовали в подготовке этого естественного события. Ровно неделю назад я оборвал приятные отношения с мисс Эстер Саундерс. Она стала слишком назойливой, хотела выйти за меня замуж. Вчера закончилась и моя связь с миссис Сьюки Уэбб: у той тоже были свои предрассудки. Покладистая малышка Тэтчер с Рэдклифф-хилл утверждает, будто природа благословила и ее чрево: с такой же беспощадностью, как чуть раньше — чрево мисс Сингер; но Фанни Тэтчер уже нашла себе вечно хнычущего, медленно угасающего дурачка Льюиса, готового возместить причиненный ей ущерб.

Уильям. Я догадывался… но не знал ничего наверняка… и считал эти слухи преувеличенными…

Томас. Мы уже в возрасте, когда прежних друзей меняют на девушек. Перемену обычно замечают лишь после того, как она произошла. Темной зимней ночью, когда я самым плачевным образом мерзнул, а тебе вдруг взбрело на ум сунуть голову под одеяло и согреть меня дыханием… я подумал сперва о кукле Матильде, а потом — о ее возможном воплощении в человеческом облике… и мне стало почти противно, что рядом со мной лежишь ты.

Уильям. Мне трудно ухватить смысл твоих слов. Их надо понимать как пинок?

Томас. Все подвержено распаду. Даже чистое золото.

Уильям. Ты говоришь ужасные вещи.

Томас. Должны же мы поговорить начистоту… Мы не мерная чаша, мы — содержимое. Мы оказываемся выплеснутыми в мир. Я многих женщин брал, но ни одну не любил; это непорядочно. Однако как уклониться от требований собственной плоти, когда она жаждет толики тепла? Теперь я еду в Лондон. Можешь считать такое решение порождением эгоизма, высокомерия или отчаянья. Мой отъезд это бегство. Если и там меня ждет разочарование, я сделаюсь проповедником-методистом, в крайнем случае — судовым врачом. Если и это не удастся, моим последним спасением станет пистолет. С ядом я никогда не расстаюсь.

Уильям. А я, значит, оказался выплеснутым туда, где мне самое место.

Томас. Где же тебе самое место?

Уильям. Там, где нет Томаса Чаттертона… Нет его беспокойных пронизывающих серых глаз.

Томас (примирительно). Я был жесток с тобой. Такова моя сегодняшняя роль: вести себя отвратительно.

Уильям. Ты можешь говорить добрые или злые слова, теперь это все равно. Моя стесненная сущность… в качестве теплой шкуры в твоей постели… больше тебе не нужна.

Томас. Ты дольше всех других мог оставаться здоровым рядом со мной, больным.

Уильям. Я теперь наймусь на какой-нибудь корабль.

Томас. Надеюсь, ты это не всерьез.

Уильям. Ты, как рыцарь удачи, совершишь путешествие в Лондон; я, как юнга, — в Америку.

Томас. Уильям… Я вовсе не хотел оскорбить нашу дружбу. Мы с тобой вместе предавались грезам, состояли в заговоре против нашего окружения. Я не имел от тебя тайн —

Уильям. А я вообще никаких тайн не имел. С первого дня нашего знакомства я был лишь глупым учеником с уже исчерпанными возможностями. Я не мог строить из себя непонятого или нещадно используемого. Я был не более чем твоя случайная тень, отбрасываемая случайным источником света. И потому сейчас ни в чем не раскаиваюсь, а только сожалею…