Том 2. Стихи. Переводы. Переписка - [5]

последнею войной.

 Так, распыляясь, вера иссякает.

 Над взбешенной ослепшею толпой идут плакаты –

реют и... линяют. И липнет кровь, и раздается рой.

 История, изверясь, забывает, когда душистый теплый

прах земной носил Богов – хранил их след босой.

 Но гул земной Кого-то ожидает в тот странный час,

в который наступает по городам предутренний покой.

3

 «Все ближе Я – непризнанный хозяин, и мой приход

не нов и не случаен. Я тот, чей вид один уже пьянит,

чей разговор о самом мелком – таен.

 Творец не слов, но жизни, Я сокрыт от тех, чей

взгляд поверхностно скользит. В движеньи улиц, ярмарок

и чаен мое дыханье бурей пролетит.

 И в том, кто стал от пустоты отчаян, кто вечно

телом болен и несыт, Я оживу, от мудрецов утаен...

 Где зарево над городом стоит, где миг с тобою ра-

достно нечаян, Я знаю – ждет надежда и язвит!»

410 [14] Памяти Бориса Буткевича

Твоя судьба, великий трагик – Русь,

в судьбе твоих замученных поэтов.

Землей, намокшей в крови их, клянусь:

ты не ценила жизней и сонетов.

 Пусть тех нашла свинцовая пчела,

пусть в ураганах подломились эти –

судьбой и скорбью вечною была

причина смерти истинной в поэте.

 Черт искаженных – исступленный вид!–

твоих жестоких знаков и волнений

не перенесть тому, кто сам горит,

сам исступлен волнами вдохновений...

 Не только душ, но их вместилищ – тел,

горячих тел – ты тоже не щадила.

 Я трепещу, что высказать успел

все, что молчаньем усмирит могила.

 В тот год, когда, разбужена войной,

в коронной роли земли потрясала, –

ты эти зерна вместе с шелухой,

в мрак мировой рассыпав, растоптала...

 В чужую землю павшее зерно,

раздавленное русскою судьбою!

И утешенья гнева не дано

нам, обреченным на одно с тобою.

 Наш гнев устал, – рождаясь вновь и вновь,

он не встречает прежнего волненья,

и вместо гнева терпкая любовь

встает со дна последнего смиренья.

411 [15]

Дни мои... я в них вселяю страх –

взгляд мой мертв, мертвы мои слова.

Ночью я лежу в твоих руках;

ты зовешь, целуешь этот прах,

рядом с мертвым трепетно жива.

Греешь телом холод гробовой,

жжешь дыханьем ребра, сжатый рот.

Без ответа, черный и прямой

я лежу, и гулкой пустотой

надо мною ночь моя плывет.

И уносит пустотой ночной,

точно черные венки водой,

год за годом, и встает пуста

память, тьмой омытая... Зимой

так пуста последняя верста

на пути в обещанный покой.

412 [16]

Дрожа, струится волнами бумага,

к руке слетает меткая рука.

Течет стихов молитвенная влага,

как плавная воздушная река.

Стучать весь день, и золотой и синий

от солнечных, от раскаленных тем,

разыгрывать на клавишах машины

симфонии торжественных поэм.

А за окном, где опустили выи

ихтиозавры-краны над мостом,

живут машины в воздухе стальные,

кишат на камнях, сотрясая дом.

Их скрежетом, ворчаньем, голосами

наполнен мир – большой стальной завод,

где вечный дух певучими стихами

сквозь лязг машинных валиков течет.

413 [17]

Дрожишь над этой жизнью – а зачем?

Трепещешь боли, горя – а зачем?..

Ведь все равно непобедима жизнь–

Твоей судьбе ее не изменить.

Кричи в агонии; я жить хочу...

В тоске моли: я умереть хочу...

Умри... живи... непобедима жизнь –

Твоим словам ее не изменить.

Подобен мир нетленному лучу.

Умри, ослепни, стань безумен, нем –

он так же будет петь, сиять, трубить:

непобедима и бессмертна жизнь!

414 [18] Белые стихи

Для глаз – галлиполийских роз,

сирийских сикомор венки...

Но жалит в ногу скорпионом

эдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:

стозевный вей, фабричный пал...

На заводских покатых нарах

и сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,

бежавший с каторги араб

и ты – одним покрыты потом...

и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля...

Пуста изгнания земля...

Но что считает мир позором,

то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,

ты, ночь бездомная в порту,

в вас много Вечного Веселья –

Бог – только Бог в земле чужой.

415 [19]

Пугливы дни безмолвною зимой.

Чуть вспыхнет лед на окнах, уж страницы

шевелят сумерки. На книге оттиск свой –

– круг керосиновый – закрыла лампа. Лица

разделены прозрачным колпаком.

Шатаясь, ветер подпирает дом,

скребет ногтем задумчиво карнизы.

Наверно снятся голубые бризы

ему, бродяге северных болот.

Что ж, день, зевнем, перекрестивши рот,

закрыв лицо листом газетным ломким,

уткнемся где-нибудь от всех в сторонке –

на старом кресле и, вздохнув, уснем.

Пускай за нас дрожит в тревоге дом –

развалина, упрямое строенье;

пусть напрягает старческое зренье,

чтоб разглядеть сквозь эту тишь и глушь,

не скачет ли уже по миру Муж,

испепеляя – огненным копытом

войны последней – земли и граниты,

в пар превращая гривы пенных вод

и в горсть золы – земной огромный плод.

416 [20] Солнце

1

В мире – о ночи и дни,

прах, возмущенный грозой!–

часто с безумной земли

видел я лик огневой.

Дымный Невидимый Зной

шел золотою стопой,

шел над землею в огне,

шел, обжигая по мне.

Видел его, как слепой,

веки закрыв, только дым

видя его золотой.

Все мы слепые твои,

Всеослепляющий Дым.

Молча на камнях сидим,

камнях, согретых тобой,

лица подставив свои

правде твоей огневой.

417 [21] Солнце

1

Благодатной тревогой

колеблемый мир

обольщал мою душу.

Скрежет и вой

с хаосом смешанных дней

воздали ей громкую песнь,

облистали безумным огнем.

Но мечик июньского солнца просек

                                              золотые пылинки,