Том 2. Стихи. Переводы. Переписка - [5]

Шрифт
Интервал

последнею войной.
 Так, распыляясь, вера иссякает.
 Над взбешенной ослепшею толпой идут плакаты –
реют и... линяют. И липнет кровь, и раздается рой.
 История, изверясь, забывает, когда душистый теплый
прах земной носил Богов – хранил их след босой.
 Но гул земной Кого-то ожидает в тот странный час,
в который наступает по городам предутренний покой.
3
 «Все ближе Я – непризнанный хозяин, и мой приход
не нов и не случаен. Я тот, чей вид один уже пьянит,
чей разговор о самом мелком – таен.
 Творец не слов, но жизни, Я сокрыт от тех, чей
взгляд поверхностно скользит. В движеньи улиц, ярмарок
и чаен мое дыханье бурей пролетит.
 И в том, кто стал от пустоты отчаян, кто вечно
телом болен и несыт, Я оживу, от мудрецов утаен...
 Где зарево над городом стоит, где миг с тобою ра-
достно нечаян, Я знаю – ждет надежда и язвит!»

410[14]

Памяти Бориса Буткевича

Твоя судьба, великий трагик – Русь,
в судьбе твоих замученных поэтов.
Землей, намокшей в крови их, клянусь:
ты не ценила жизней и сонетов.
 Пусть тех нашла свинцовая пчела,
пусть в ураганах подломились эти –
судьбой и скорбью вечною была
причина смерти истинной в поэте.
 Черт искаженных – исступленный вид!–
твоих жестоких знаков и волнений
не перенесть тому, кто сам горит,
сам исступлен волнами вдохновений...
 Не только душ, но их вместилищ – тел,
горячих тел – ты тоже не щадила.
 Я трепещу, что высказать успел
все, что молчаньем усмирит могила.
 В тот год, когда, разбужена войной,
в коронной роли земли потрясала, –
ты эти зерна вместе с шелухой,
в мрак мировой рассыпав, растоптала...
 В чужую землю павшее зерно,
раздавленное русскою судьбою!
И утешенья гнева не дано
нам, обреченным на одно с тобою.
 Наш гнев устал, – рождаясь вновь и вновь,
он не встречает прежнего волненья,
и вместо гнева терпкая любовь
встает со дна последнего смиренья.

411[15]

Дни мои... я в них вселяю страх –
взгляд мой мертв, мертвы мои слова.
Ночью я лежу в твоих руках;
ты зовешь, целуешь этот прах,
рядом с мертвым трепетно жива.
Греешь телом холод гробовой,
жжешь дыханьем ребра, сжатый рот.
Без ответа, черный и прямой
я лежу, и гулкой пустотой
надо мною ночь моя плывет.
И уносит пустотой ночной,
точно черные венки водой,
год за годом, и встает пуста
память, тьмой омытая... Зимой
так пуста последняя верста
на пути в обещанный покой.

412[16]

Дрожа, струится волнами бумага,
к руке слетает меткая рука.
Течет стихов молитвенная влага,
как плавная воздушная река.
Стучать весь день, и золотой и синий
от солнечных, от раскаленных тем,
разыгрывать на клавишах машины
симфонии торжественных поэм.
А за окном, где опустили выи
ихтиозавры-краны над мостом,
живут машины в воздухе стальные,
кишат на камнях, сотрясая дом.
Их скрежетом, ворчаньем, голосами
наполнен мир – большой стальной завод,
где вечный дух певучими стихами
сквозь лязг машинных валиков течет.

413[17]

Дрожишь над этой жизнью – а зачем?
Трепещешь боли, горя – а зачем?..
Ведь все равно непобедима жизнь–
Твоей судьбе ее не изменить.
Кричи в агонии; я жить хочу...
В тоске моли: я умереть хочу...
Умри... живи... непобедима жизнь –
Твоим словам ее не изменить.
Подобен мир нетленному лучу.
Умри, ослепни, стань безумен, нем –
он так же будет петь, сиять, трубить:
непобедима и бессмертна жизнь!

414[18]

Белые стихи

Для глаз – галлиполийских роз,
сирийских сикомор венки...
Но жалит в ногу скорпионом
эдема чуждого земля.
Здесь чуждый рай, там ад чужой:
стозевный вей, фабричный пал...
На заводских покатых нарах
и сон – не сон в земле чужой.
Раб – абиссинский пьяный негр,
бежавший с каторги араб
и ты – одним покрыты потом...
и хлеб – не хлеб в земле чужой.
Черства изгнания земля...
Пуста изгнания земля...
Но что считает мир позором,
то не позор в земле чужой.
Вы, глыбы непосильных нош,
ты, ночь бездомная в порту,
в вас много Вечного Веселья –
Бог – только Бог в земле чужой.

415[19]

Пугливы дни безмолвною зимой.
Чуть вспыхнет лед на окнах, уж страницы
шевелят сумерки. На книге оттиск свой –
– круг керосиновый – закрыла лампа. Лица
разделены прозрачным колпаком.
Шатаясь, ветер подпирает дом,
скребет ногтем задумчиво карнизы.
Наверно снятся голубые бризы
ему, бродяге северных болот.
Что ж, день, зевнем, перекрестивши рот,
закрыв лицо листом газетным ломким,
уткнемся где-нибудь от всех в сторонке –
на старом кресле и, вздохнув, уснем.
Пускай за нас дрожит в тревоге дом –
развалина, упрямое строенье;
пусть напрягает старческое зренье,
чтоб разглядеть сквозь эту тишь и глушь,
не скачет ли уже по миру Муж,
испепеляя – огненным копытом
войны последней – земли и граниты,
в пар превращая гривы пенных вод
и в горсть золы – земной огромный плод.

416[20]

Солнце

1
В мире – о ночи и дни,
прах, возмущенный грозой!–
часто с безумной земли
видел я лик огневой.
Дымный Невидимый Зной
шел золотою стопой,
шел над землею в огне,
шел, обжигая по мне.
Видел его, как слепой,
веки закрыв, только дым
видя его золотой.
Все мы слепые твои,
Всеослепляющий Дым.
Молча на камнях сидим,
камнях, согретых тобой,
лица подставив свои
правде твоей огневой.

417[21]

Солнце

1
Благодатной тревогой
колеблемый мир
обольщал мою душу.
Скрежет и вой
с хаосом смешанных дней
воздали ей громкую песнь,
облистали безумным огнем.
Но мечик июньского солнца просек
                                              золотые пылинки,

Еще от автора Лев Николаевич Гомолицкий
Том 3. Проза. Литературная критика

Межвоенный период творчества Льва Гомолицкого (1903–1988), в последние десятилетия жизни приобретшего известность в качестве польского писателя и литературоведа-русиста, оставался практически неизвестным. Данное издание, опирающееся на архивные материалы, обнаруженные в Польше, Чехии, России, США и Израиле, раскрывает прежде остававшуюся в тени грань облика писателя – большой свод его сочинений, созданных в 1920–30-е годы на Волыни и в Варшаве, когда он был русским поэтом и становился центральной фигурой эмигрантской литературной жизни.


Том 1. Стихотворения и поэмы

Межвоенный период творчества Льва Гомолицкого (1903–1988), в последние десятилетия жизни приобретшего известность в качестве польского писателя и литературоведа-русиста, оставался практически неизвестным. Данное издание, опирающееся на архивные материалы, обнаруженные в Польше, Чехии, России, США и Израиле, раскрывает прежде остававшуюся в тени грань облика писателя – большой свод его сочинений, созданных в 1920–30-е годы на Волыни и в Варшаве, когда он был русским поэтом и становился центральной фигурой эмигрантской литературной жизни.


Рекомендуем почитать
«Ловите голубиную почту…». Письма, 1940–1990 гг.

Самый популярный писатель шестидесятых и опальный – семидесятых, эмигрант, возвращенец, автор романов, удостоенных престижных литературных премий в девяностые, прозаик, который постоянно искал новые формы, друг своих друзей и любящий сын… Василий Аксенов писал письма друзьям и родным с тем же литературным блеском и абсолютной внутренней свободой, как и свою прозу. Извлеченная из американского архива и хранящаяся теперь в «Доме русского зарубежья» переписка охватывает период с конца сороковых до начала девяностых годов.


В Париже. Из писем домой

“Да, но и другие сидят и работают, и ими создается индустрия высокой марки, и опять обидно, что на лучших океанских пароходах, аэро и проч. будут и есть опять эти фокстроты, и пудры, и бесконечные биде.Культ женщины как вещи. Культ женщины как червивого сыра и устриц, – он доходит до того, что в моде сейчас некрасивые женщины, женщины под тухлый сыр, с худыми и длинными бедрами, безгрудые и беззубые, и с безобразно длинными руками, покрытые красными пятнами, женщины под Пикассо, женщины под негров, женщины под больничных, женщины под отбросы города”.


Письма Г.В. Иванова и И. В. Одоевцевой В.Ф. Маркову (1955-1958)

Настоящая публикация — корпус из 22 писем, где 21 принадлежит перу Георгия Владимировича Иванова и одно И.В. Одоевцевой, адресованы эмигранту «второй волны» Владимиру Федоровичу Маркову. Письма дополняют уже известные эпистолярные подборки относительно быта и творчества русских литераторов заграницей.Также в письмах последних лет жизни «первого поэта русской эмиграции» его молодому «заокеанскому» респонденту присутствуют малоизвестные факты биографии Георгия Иванова, как дореволюционного, так и эмигрантского периода его жизни и творчества.


Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. Письма в 12 томах

Полное собрание писем Антона Павловича Чехова в двенадцати томах - первое научное издание литературного наследия великого русского писателя. Оно ставит перед собой задачу дать с исчерпывающей полнотой все, созданное Чеховым. При этом основные тексты произведений сопровождаются публикацией ранних редакций и вариантов. Серия сочинений представлена в восемнадцати томах. Письма Чехова представляют собой одно из самых значительных эпистолярных собраний в литературном наследии русских классиков. Всего сохранилось около 4400 писем, написанных в течение 29 лет - с 1875 по 1904 год.


Письма к С. В. Потресову, А. В. Амфитеатрову, М. В. Добужинскому, В. Ф. Маркову

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Письма к Лермонтову, упомянутые в «Деле о непозволительных стихах»

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Молчаливый полет

В книге с максимально возможной на сегодняшний день полнотой представлено оригинальное поэтическое наследие Марка Ариевича Тарловского (1902–1952), одного из самых виртуозных русских поэтов XX века, ученика Э. Багрицкого и Г. Шенгели. Выпустив первый сборник стихотворений в 1928, за год до начала ужесточения литературной цензуры, Тарловский в 1930-е гг. вынужден был полностью переключиться на поэтический перевод, в основном с «языков народов СССР», в результате чего был практически забыт как оригинальный поэт.


Зазвездный зов

Творчество Григория Яковлевича Ширмана (1898–1956), очень ярко заявившего о себе в середине 1920-х гг., осталось не понято и не принято современниками. Талантливый поэт, мастер сонета, Ширман уже в конце 1920-х выпал из литературы почти на 60 лет. В настоящем издании полностью переиздаются поэтические сборники Ширмана, впервые публикуется анонсировавшийся, но так и не вышедший при жизни автора сборник «Апокрифы», а также избранные стихотворения 1940–1950-х гг.


Рыцарь духа, или Парадокс эпигона

В настоящее издание вошли все стихотворения Сигизмунда Доминиковича Кржижановского (1886–1950), хранящиеся в РГАЛИ. Несмотря на несовершенство некоторых произведений, они представляют самостоятельный интерес для читателя. Почти каждое содержит темы и образы, позже развернувшиеся в зрелых прозаических произведениях. К тому же на материале поэзии Кржижановского виден и его основной приём совмещения разнообразных, порой далековатых смыслов культуры. Перед нами не только первые попытки движения в литературе, но и свидетельства серьёзного духовного пути, пройденного автором в начальный, киевский период творчества.


Лебединая песня

Русский американский поэт первой волны эмиграции Георгий Голохвастов - автор многочисленных стихотворений (прежде всего - в жанре полусонета) и грандиозной поэмы "Гибель Атлантиды" (1938), изданной в России в 2008 г. В книгу вошли не изданные при жизни автора произведения из его фонда, хранящегося в отделе редких книг и рукописей Библиотеки Колумбийского университета, а также перевод "Слова о полку Игореве" и поэмы Эдны Сент-Винсент Миллей "Возрождение".