Том 2. Стихи. Переводы. Переписка - [6]

отсек

прядь волос у виска,

и я, вздрогнув, проснулся: в детской

                                       над книгой,

где я уснул в солнечном детстве

моем.

418 [22]

2

В эти опустошенные дни

к краю неба все снова и снова под-

                                          ходит,

смотрит на землю

зачать новую жизнь после второ-

                                         го потопа,

когда не воды стремились на землю,

                               а ничто, пустота.

Исполни же миром немеркнущим:

новой любви

беззаповедной, внегрешной

и бездобродетельной также,

имя которой просто и только

                                         любовь.

419 [23] Дополнение к ОДЕ II

1

И я был, в строках, направлен

в ту пустынь рифм, и связь существ

я зрел, в навершии поставлен

одических и диких мест.

Добротолюбия законом,

российской светлостью стихов,

в том облачном – отвечном – оном

к богооткрытью стал готов.

Врастающий в небооснову

там корень жизни зреть дано,

– исток невысловимый слова,

– его гномическое дно.

2

Совидцев бледных поколенья

богаты бедностью своей.

Был вихрь российский, средостенье

веков – умов – сердец – страстей.

Из апокалипсиса в долы

по черепам и черепкам

трех всадников вели глаголы,

немым неведомые нам.

Я зрел: передний – бледный всадник

скакал через цветущий сад,

и белый прах цветов и сад сник

в огнь, в дым, в сияние – в закат...

Но поутру вновь пели пчелы,

был страсти жалящий язык:

следами Данта в гром веселый,

в огнь вещный – вещий проводник.

Лишь отвлекали кровь касанья

стволистых девственниц – припасть,

березе поверяя знанье:

все – Бог, Бог – страсть.

3

Дано отмеченным бывает

сойти в себя, в сей умный круг, –

в такое в, где обитает

тысяче–лик, –крыл, –серд и–рук

царь нижнего коловращенья

из узкого в безмерность вне

путь указующий из тленья,

в виденьи, вѝденьи и сне.

Не праотец ли, множа перстность,

путь смерти пожелал открыть

(чтоб показать его бессмертность

и в светлость перстность обратить), –

на брег опустошенной суши,

в плеск герметической реки,

где в отонченном виде души,

неточной персти двойники...

4

Бессмертные все эти слоги:

– Бог – страсть – смерть – я

слагали тайнописью строгий

начальный искус бытия.

Но и в конце его – Пленира,

дом, мед – я знал, как в годы те,

пристрастия иного мира

и милость к этой нищете.

Когда любовь меня питает,

по разумению хранит,

когда она меня пытает,

зачем душа моя парит,

зачем речения иные

предпочитает мой язык,

ей непонятные, чужие

(косноязычие и зык), –

одической строкой приятно

мне в оправданье отвечать,

а если это непонятно, –

безмолвно, гладя, целовать

и думать:

5

 сникли леты, боги,

жизнь нудит, должно быть и я

длю сквозь тяготы и тревоги

пустынножитье бытия.

Взгляну назад – зияет бездна

до стиксовых немых полей,

вперед взгляну, там тот же без дна

провал, зодиакальный вей.

Средь вещного опоры ищет

здесь, в светлой темности твой зрак,

и призраком сквозится пища,

и плотностью страшит призрак.

Чуть длится свет скудельной жизни:

дохнуть – и залетейский сон,

приускорен, из ночи брызнет:

лёт света летой окружен.

Но и в сей час, в вей внешний взмаха

последний опуская вздох,

просить я буду: в персты праха

подай мне, ближний, Оду Бог.

Рукописные тексты

420 [24]

1

 В дни, когда обессилел от оргии духа, слепой

от сверкавшего света, глухой от ревевшего

грома – пустой, как сухая личинка, ночной тиши-

ной, я лежал, протянувши вдоль тела бессильные

руки.

 И смутные грëзы касалися века, глядели сквозь

веко в зрачки. Голос их бесконечно спокой-

ный, глаза – отблиставшие, руки – упавшие, точно

косматые ветви березы.

 Я думал: не нужно запутанных символов –

«умного» света нельзя называть человеческим име-

нем, пусть даже будет оно – «Беатриче».

 Не гром, не поэзия в свете, меня облиставшем,

явились: сверкало и пело, пока нужно было

завлечь меня, темного – наполовину глухого, отвлечь

от святой мишуры... Не стремление, не «сладострастие

духа», не оргия, даже не месяц медовый,

но дни утомительной службы, но долг. И умолк мой

язык, как старик, бывший... юношей.

421 [25]

1

 ... написана там от руки чорной тушью, знач-

ками условными повесть. Прочтем.

 Дом просторный и светлый. Семья. Две сестры.

Смех и песни от ранней зари до зари. Ночью –

тайна в луне углублëнного сада. В луне...

Верить надо надеждам и стуку сердец.

 Умирает внезапно отец. Распадаются чор-

ные громы и катятся с туч на долину...

Пахнет кровью. Колючий забор оплетает окопы.

Слышен грозный глухой разговор отдаленных

орудий... Вот рой пролетающий пуль. И все

ближе, все ближе людей озверевшие лики и

клики смущенной толпы...

 Не сдаются улыбки и смехи, а сны всë уносят –

порою – в мир прежний, в мир тихий и светлый...

Случайной игрою –: звон шпор... блеск очей и

речей... и таинственный шопот... и звук

упоëнного серца: оно не желает поверить,

что нет ему воздуха, света и счастья... оно

ослепляет неверной,  нежной надеждой... Венечной одеж-

дой... ночами душистыми темными шаг его громче

звучит. Рот не сыт поцелуями дня.

 От несытого рта отнимаются губы, чтоб

ропот любовный сменить на глухую команду:

«по роте...!» И где-то, в охоте (напрасной!?) людей

за людями, ей-ей! – неизвестными днями – часами –

– убит... И лежит на траве придорожной... и

обнять его труп невозможно, поглядеть на за-

стывшие взоры... штыки и запоры... заборы...