Том 1. Вечерний звон - [20]
Управляющий неистовствовал, в оба глаза следил за «ужасный русский разбойник», а «ужасный русский разбойник» в лице Андрея Андреевича и кучки его единомышленников делали свое дело чисто, умея заметать следы.
Годами шла эта скрытая война: голытьба, не надеясь на Грамоту и царский суд, допекала ненавистного барина чем могла.
И ходил да посвистывал Андрей Андреевич: досадили треклятому князьку, чтоб ему ни дна ни покрышки!
Лука Лукич, как и все на селе, знал, конечно, кто мстит Улусову. Частенько жаркие схватки происходили между Андреем Андреевичем и его дружком на этой почве. Лука Лукич бунтовщиком обзовет Андрея, пугачевцем, а тот тоже за словом в карман не лезет.
— Помолчи уж, раб божий! Сгибайся перед Улусовым в три погибели — может, помилует. А Грамотой твоей подтереться желаю!
Ругаются, клянут друг друга, два-три дня не встречаются, а потом, глядишь, опять сидят на завалинке, толкуют о мирских делах, спорят… И каждый стоит на своем.
За эту душевную твердость Лука Лукич любил Андрея Андреевича. Он видел, как каждый новый год приумножал народное бедствие. Жить становилось совсем невмоготу, нищета одолевала людей, и падали духом самые сильные и непокорные натуры.
Андрей Андреевич был исключением. Вот почему возникла странная дружба людей, разных по возрасту, противоположных по складу характеров и убеждениям.
Глава четвертая
Лука Лукич глубоко уважал людей «книжных»; почтительно относился к сельской учительнице Настасье Филипповне, орал на баб, когда те начинали сплетничать о ней, помогал ей чем мог. Книжная премудрость в глазах старика была «даром божьим», не всем даваемым. Следствием такого взгляда явилась его привязанность к новому двориковскому попу Викентию Михайловичу Глебову. Но не только «ученость» этого человека подкупала Луку Лукича. В молодом попе он нашел единомышленника в устройстве мужицкой жизни.
Викентий был старшим в семье деревенского попа Михаила Глебова: шестеро дочерей и он, Викентий, — единственный сын. Отец Михаил служил в Тамбовском уезде, в большом богатом селе. Дом он построил на горе, над рекой, около церкви. Это была пятистенка, разделенная сенями на горницу, где поп принимал гостей, и «избу», в свою очередь разделенную на кухню и чистую половину. Тут семья и жила.
Чистую половину избы украшал большой стол из липовых досок, покрытый домотканой скатертью, несколько широких скамеек были поставлены вдоль стен, в углу висели иконы да две-три лубочные картинки под полатями.
В этой избе родился Викентий. Отцовское жилье в детстве и потом представлялось ему необъятным и необыкновенно прочным.
Зимой на печке сушилась рожь или гречиха, и дети, замерзнув на улице, снимали валенки и полушубки, взбирались туда и зарывались в горячее зерно. С печки можно было перебраться на полати и, пока не заснешь, наблюдать за всем, что делалось внизу.
Викентий очень любил полати; курчавая головенка его то и дело свешивалась с них, живые, любознательные глаза рассматривали мужиков, беседующих с попом, мать, ткущую холст на домашнем стане, сестер, разматывающих пряжу, батрака, чинящего сбрую.
Много-много происшествий случалось в селе, в окрестных деревнях и во всем мире. Авдотьина корова принесла теленка о двух головах, — не иначе, к войне, толковали внизу. И в самом деле, приходило время, и начинали говорить о войне с туркой. В войне обвиняли англичанку, — она-де всему делу заводчица, она воду мутит. Кто-то рассказывал о чугунке, которая должна пройти около села, и все ахали: чугунка!.. То вдруг проносился слух: архиерей едет. И тогда в доме и в церкви начиналась несусветная кутерьма.
Викентий на всю жизнь запомнил приезд архиерея. Отца Михаила епископ поставил на колени, как мальчика, и велел кланяться много раз — и все за какую-то ошибку в церковных книгах. Кругом стояли мужики, бабы, а этот толстый рыжий человек кричал на коленопреклоненного попа.
Викентию до слез было жаль отца, он навсегда возненавидел всех архиереев и вообще все высшее духовное начальство.
После того как преосвященный уехал, отец с матерью долго считали, во что обошлось гостевание архиерея и его свиты: сколько яиц, кур, индюшек, холста было сунуто в глотку архиерейским холопам — наглым, грубым, пропади они пропадом!
И долго еще вспоминали приезд владыки в этой сумрачной избе, освещаемой березовой лучиной.
Любил Викентий гостей в доме. Тогда топили горницу и зажигали восковые свечи, приезжали окрестные попы, дьяконы, много ели, того больше пили — сивуху или брагу, иной раз мать ставила настойку; говорили об урожае и доходах, жаловались, что земля стала беднее, доходы хуже, преувеличивали свою бедность, опять пили. И отец Михаил, разойдясь, возглашал: «Кто бы нам поднес, а мы бы выпили!»
Тогда какой-нибудь богатый поп выходил во двор и приносил бутылку «лисабонского» кашинского производства, привезенную с собой, чем и покорял всех.
Потом пели. Умели и любили петь в семье Михаила Глебова — и при гостях — и в долгие зимние вечера. Пели кантаты о бренности и суетности земной жизни; одна из таких песен запала в память Викентия навсегда:
