Веселый, неунывающий, ласковый Андрей Андреевич крепко любил Марфу. Были они молоды, жадны на ласки… В первый же год замужества Марфа родила Ванятку, за ним последовал Прошка, за Прошкой — Маша, потом — Яша…
10
Андрей Андреевич владел несколькими десятинами земли, в том числе и арендованной у Улусова. Треть земли ежегодно пустовала, отдыхая под парами.
На остальных двух третях Андрей Андреевич сеял рожь и просо, получая в годы, благословенные богом, ровно столько хлеба, сколько было нужно для того, чтобы семья не умерла с голоду и чтобы можно было кое-что оставить на семена.
Когда же бог серчал на мужиков, — а серчал он частенько, — тогда хлеб не родился, семейство Андрея Андреевича тощало от голода, скотина к весне висела на веревках.
Андрей Андреевич в такой год старался есть как можно меньше хлеба. Но это было не так-то просто: корова, которую всю зиму кормили только соломой, пять месяцев в году не доилась, и ребята не видели ни сахара, ни молока.
О пшеничном хлебе у Андрея Андреевича и думать не думали: где-нибудь раздобытая отцом баранка была для ребятишек редчайшим лакомством.
Известно, матушка-рожь кормит всех сплошь, а пшеничка по выбору. Но и ржица далеко не всегда кормила Андрея Андреевича. Обычно хлеба у него хватало до рождества. С новин хлеб в этой избе ели четыре и пять раз на день, с покрова не чаще трех раз, потом два раза, когда ржи оставалось совсем мало, Марфа начинала подмешивать к ней лебеду и картошку.
Но иссякало и это благословенное добро. Тогда шла в ход мякина. Неотвеянная рожь мололась в муку, из такой муки приготовлялся хлеб. Назывался он, словно в насмешку, пушным. Действительно, хлеб выходил легкий, пышный, но из него торчали тонкие мякинные иглы, и нужна была многолетняя крестьянская привычка, чтобы есть его.
Приходил конец и пушному хлебушку. И шел Андрей Андреевич к лавочнику Ивану Павловичу либо в Улусово к Фрешеру:
— Выручи, Карла Карлыч, вовсе обесхлебел. Мешочек бы, милый человек!
Карл Карлович смотрел в записи и мычал.
— А кто будет уплатить все взятое зараньше?
— Да, Карла Карлыч, да, миленок, да рази, того-этого, за мной пропадет? Отработаю, послал бы господь силенок.
И запродавал Андрей Андреевич свои руки на все лето Карлу Карловичу. Но и занятого под работу хлеба не хватало. Тогда собирала Марфа ребятишек в поход — за кусочками, плакала, вынимая мешки, целовала ребят на прощанье. Так и дотягивали до весны.
11
Наконец-то она приходила, долгожданная! С юга все чаще дуло мокрым теплом, с взлохмаченных соломенных крыш падала капель — «цок-цок!» — в холодные чистые лужицы у углов. На дорогах санные колеи блистали, словно смазанные жиром; чернота покрывала снег у завалин.
Народ радовался, глядючи на легкие облачка с розоватыми подпалинками, тихо бегущие в бездонной выси.
— Слава богу, кончилась зимняя нуждишка, теперь и до новых хлебов не так уж долго. Много ждали, дождемся, сдюжим и это времечко!
Люди выезжали в поле. Поев сухарей, собранных детьми, запрягал Андрей Андреевич тощую кобыленку и плелся следом за всеми на свой загон. Не успевал он выехать за село, как его перехватывал батрак лавочника Ивана Павловича.
— Ты куда?
— Да вот, стало быть, Петрович, на загон еду, пахать, брат, пора. Лука Лукич вчера сказывал — времечко, мол, пришло.
— Ах ты, такой-рассякой! — орал батрак. — Я тебе покажу свой выгон, я тебе покажу времечко!.. Поворачивай назад!
— Пошто, Петрович?
— Как пошто? А кто у хозяина хлеб занимал? Забывчивы вы, черти. Должать умеете, а платить за вас кому? Иван Павлович приказал: гони Андрея на ближнюю землю, нехай вспашет, сколько уговорено.
— Ос-споди, Петрович!.. — жалобно молил Андрей Андреевич. — Или в нем души нет, в Иване-то Павлове? А мой-то загон как же? Свой-то загон бросать?
— Так ты бы об этом зимой подумал, — снисходительно говорил Петрович; ему было жалко Андрея Андреевича — свой же брат! Когда-то и Петрович был сам по себе хозяином, да закатали его долги, пошел к лавочнику в батраки. — Вертай, Андрей, — уже мирно уговаривал он, — не то напорешься на самого. А характер его ты знаешь, чтоб ему ни дна ни покрышки!
Андрей Андреевич ехал на дальнюю землю и пахал загон Ивана Павловича. На душе у него скверно-прескверно, но задолжал — плати.
Не успевал он как следует распахаться, из-за кустов выскакивал верховой, — помилуй мя, боже, сам Карла Карлович.
Фрешер еще издали грозил Андрею Андреевичу. Этот много не разговаривает — по спине нагайкой раз-раз…
— Езжать, сукина сынка, на барский загон! — хрипел он. — В клоповнишку захотел?
— Карла Карлыч, — стонал Андрей Андреевич, поскребывая спину, — я к вам-то и собирался, да тут, будь он неладен, Ивана Павловича работник наскочил. Гони, слышь, так-растак, на ближнюю землю, хозяин серчает…
— Я тебе показал Иван Павловитш!.. — хрипел Фрешер, потрясая нагайкой. — Я тебе показал, того-этого. Русски хлюпый лентяй… Езжать на барский загон!
И ехал бедняга на улусовскую землю…
Проходили погожие дни, а своя полоска стоит не пахана, не сеяна. Выберет для нее время Андрей Андреевич, а земля так ссохлась, хоть топором ее разбивай. И родит она не рожь, а ржицу…
