Том 1. Стихотворения, 1939–1961 - [28]

Буду дружбу ценить и любовь.

Буду ждать, пока новые новости

Удивят эту старую новь.

«Парторг вылетает четвертым…»

Парторг вылетает четвертым,

Но первым вставал комиссар,

Живым подавая и мертвым

Пример,

                чтобы их потрясал.

Четвертым парторг вылетает

И знает: вернется в семью,

А ветер давно заметает

Простую могилу твою.

Товарищи комиссары,

Товарищи политруки,

Товарищи замполиты,

Что на ноги были легки,

Что спали по часу в неделю,

А ели — по сухарю.

Неужто вы не задели

Сердца!

            Я вам говорю!

Неужто красные звезды,

Горевшие на рукавах,

Упали и просто сгорели,

И ветер развеял прах.

Шинели стыдиться не хочется,

Бока укрывавшей едва,

Судьбы моей, словно летчица,

Выруливавшей на У-2[5],

Лозунгов, что выкрикивал,

Митингов, что проводил,

Окопа — я первым выпрыгивал,

Людей за собой выводил.

ДЕМАСКИРОВКА

Человека лишили улыбки

(Ни к чему человеку она),

А полученные по ошибке

Разноцветные ордена

Тоже сняли, сорвали, свинтили,

А лицо ему осветили

Темноголубизной синяков,

Чтобы видели, кто таков.

Камуфлированный человеком

И одетый, как человек,

Вдруг почувствовал, как по векам

В первый раз за тот полувек,

Что он прожил, вдруг расплывается,

Заливает ему глаза, —

«Как, — подумал он, — называется

Тепломокрое это?» —

                                   слеза.

И стремившийся слыть железным

Покупает конверт с цветком,

Пишет: я хочу быть полезным.

Не хочу я быть дураком.

У меня хорошая память,

Языки-то я честно учил,

Я могу отслужить, исправить,

То, что я заслужил, отмочил.

Я могу восполнить потери,

Я найду свой правильный путь.

Мне бы должность сонной тетери

В канцелярии где-нибудь.

«Осознавать необходимость…»

Осознавать необходимость

И называть ее свободой,

И признавать непобедимость,

И чествовать поспешной одой —

Не торопитесь.

Для осознанья нужно знанье

Предмета, безо всякой узости.

А слишком скорое признанье

Свидетельствует лишь о трусости,

А также — глупости.

ВЕРИЛ?

Я беру краткосрочный отпуск,

Добываю пропуск и допуск

И в большую читальню иду,

И выписываю подшивки,

И смотрю на большую беду,

Ту, что к старым газетам подшита.

Лица Постышева или Косарева[6],

Простота, прямота этих лиц:

Не воздали кесарю кесарево

И не пали пред кесарем ниц.

Вот они на заводах и стройках

Зажигают большие огни.

Вот они в сообщительных строках,

Что враги народа они.

Я в Дворце пионеров, в Харькове,

Где артисты читали Горького

И огромный кружок полярников

Летом ездил по полюсам,

Видел Павла Петровича Постышева.

Персонально видел. Я — сам.

Пионер — с 28-го,

Комсомолец — чуть погодя,

Сашу Косарева — мирового,

Комсомольского помню вождя.

Я по ихним меркам мерил

Все дела и слова всегда.

Мой ответ на вопрос: «Верил?»

— Верил им. Про них — никогда.

ПОСЛЕ РЕАБИЛИТАЦИИ

Гамарнику[7], НачПУРККА, по чину

Не улицу, не площадь, а — бульвар.

А почему? По-видимому, причина

В том, что он жизнь удачно оборвал:

В Сокольниках. Он знал — за ним придут.

Гамарник был особенно толковый.

И вспомнил лес, что ветерком продут,

Веселый, подмосковный, пустяковый.

Гамарник был подтянут и высок

И знаменит умом и бородою.

Ему ли встать казанской сиротою

Перед судом?

Он выстрелил в висок.

Но прежде он — в Сокольники! — сказал.

Шофер рванулся, получив заданье.

А в будни утром лес был пуст, как зал,

Зал заседанья после заседанья.

Гамарник был в ремнях, при орденах.

Он был острей, толковей очень многих,

И этот день ему приснился в снах,

В подробных снах, мучительных и многих.

Член партии с шестнадцатого года,

Короткую отбрасывая тень,

Шагал по травам, думал, что погода

Хорошая

               в его последний день.

Шофер сидел в машине развалясь:

Хозяин бледен. Видимо, болеет.

А то, что месит сапогами грязь,

Так он сапог, наверно, не жалеет.

Погода занимала их тогда.

История — совсем не занимала.

Та, что Гамарника с доски снимала

Как пешку

              и бросала в никуда.

Последнее, что видел комиссар

Во время той прогулки бесконечной:

Какой-то лист зеленый нависал,

Какой-то сук желтел остроконечный.

Поэтому-то двадцать лет спустя

Большой бульвар навек вручили Яну:

Чтоб веселилось в зелени дитя,

Чтоб в древонасажденьях — ни изъяну,

Чтоб лист зеленый нависал везде,

Чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали.

И чтобы люди шли туда в беде

И важные поступки совершали.

«Ни за что никого никогда не судили…»

Ни за что никого никогда не судили.

Всех судили за дело.

Например, за то, что латыш

И за то, что не так летишь

И крыло начальство задело.

Есть иная теория, лучшая —

Интегрального и тотального,

Непреодолимого случая,

Беспардонного и нахального.

Есть еще одна гипотеза —

Злого гения Люцифера,

Коммуниста, который испортился —

Карамзинско-плутархова сфера.

Почему же унес я ноги,

Как же ветр меня не потушил?

Я — не знаю, хоть думал много.

Я — решал, но еще не решил.

БЕДА

В ходе действия тридцать седьмого

Года

        люди забыли покой.

Дня такого, ночи такой,

Может быть, даже часа такого, —

Я не помню, чтоб твердой рукой

Убедительно, громко, толково

Не стучала мне в окна беда,

Чтобы в двери она не стучала,

Приходила она — и молчала,

Не высказывалась никогда.

Как патроны солдат в окружении

Бережет для мостов и дорог,

Не для драки, а для сражения

Я себя аккуратно сберег.

Я прощал небольшие обиды,

Я не ссорился по мелочам.

Замечать их — всегда замечал.

Никогда — не показывал виду.