Том 1. Стихотворения, 1939–1961 - [27]

И вдруг «Среди долины ровныя»

Внезапно начинаешь петь,

Не в силах более терпеть.

«А нам, евреям, повезло…»

А нам, евреям, повезло.

Не прячась под фальшивым флагом,

На нас без маски лезло зло.

Оно не притворялось благом.

Еще не начинались споры

В торжественно-глухой стране.

А мы — припертые к стене —

В ней точку обрели опоры.

ПРО ЕВРЕЕВ

Евреи хлеба не сеют,

Евреи в лавках торгуют,

Евреи раньше лысеют,

Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,

Они солдаты плохие:

Иван воюет в окопе,

Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,

Скоро совсем постарею,

Но все никуда не деться

От крика: «Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,

Не воровавши ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,

Чтоб говорилось нелживо:

«Евреев не убивало!

Все воротились живы!»

В ЯНВАРЕ

Я кипел тяжело и смрадно,

Словно черный асфальт в котле.

Было стыдно. Было срамно.

Было тошно ходить по земле.

Было тошно ездить в трамвае.

Все казалось: билет отрывая,

Или сдачу передавая,

Или просто проход давая

И плечами задевая,

Все глядят с молчаливой злобой

И твоих оправданий ждут.

Оправдайся — пойди, попробуй,

Где тот суд и кто этот суд,

Что и наши послушает доводы,

Где и наши заслуги учтут.

Все казалось: готовятся проводы

И на тачке сейчас повезут.

Нет, дописывать мне не хочется.

Это все ненужно и зря.

Ведь судьба — толковая летчица —

Всех нас вырулила из января.

СОВРЕМЕННЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

В то утро в мавзолее был похоронен Сталин.

А вечер был обычен — прозрачен и хрустален.

Шагал я тихо, мерно

Наедине с Москвой

И вот что думал, верно,

Как парень с головой:

Эпоха зрелищ кончена,

Пришла эпоха хлеба.

Перекур объявлен

У штурмовавших небо.

Перемотать портянки

Присел на час народ,

В своих ботинках спящий

Невесть который год.

Нет, я не думал этого,

А думал я другое:

Что вот он был — и нет его,

Гиганта и героя.

На брошенный, оставленный

Москва похожа дом.

Как будем жить без Сталина?

Я посмотрел кругом:

Москва была не грустная,

Москва была пустая.

Нельзя грустить без устали.

Все до смерти устали.

Все спали, только дворники

Неистово мели,

Как будто рвали корни и

Скребли из-под земли,

Как будто выдирали из перезябшей почвы

Его приказов окрик, его декретов почерк:

Следы трехдневной смерти

И старые следы —

Тридцатилетней власти

Величья и беды.

Я шел все дальше, дальше,

И предо мной предстали

Его дворцы, заводы —

Все, что воздвигнул Сталин:

Высотных зданий башни,

Квадраты площадей…

Социализм был выстроен.

Поселим в нем людей.

«Не пуля была на излете, не птица…»

Не пуля была на излете, не птица —

Мы с нашей эпохой ходили

                                             проститься.

Ходили мы глянуть на нашу судьбу,

Лежавшую тихо и смирно в гробу.

Как слабо дрожал в светотрубках неон.

Как тихо лежал он — как будто не он.

Не черный, а рыжий, совсем низкорослый,

Совсем невысокий — седой и рябой,

Лежал он — вчера еще гордый и грозный,

И слывший и бывший всеобщей судьбой.

БОГ

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Он жил не в небесной дали,

Его иногда видали

Живого. На мавзолее.

Он был умнее и злее

Того — иного, другого,

По имени Иегова,

Которого он низринул,

Извел, пережег на уголь,

А после из бездны вынул

И дал ему стол и угол.

Мы все ходили под богом.

У бога под самым боком.

Однажды я шел Арбатом,

Бог ехал в пяти машинах.

От страха почти горбата,

В своих пальтишках мышиных

Рядом дрожала охрана.

Было поздно и рано.

Серело. Брезжило утро.

Он глянул жестоко,

                               мудро

Своим всевидящим оком,

Всепроницающим взглядом.

Мы все ходили под богом.

С богом почти что рядом.

ХОЗЯИН

А мой хозяин не любил меня —

Не знал меня, не слышал и не видел,

А все-таки боялся, как огня,

И сумрачно, угрюмо ненавидел.

Когда меня он плакать заставлял,

Ему казалось: я притворно плачу.

Когда пред ним я голову склонял,

Ему казалось: я усмешку прячу.

А я всю жизнь работал на него,

Ложился поздно, поднимался рано.

Любил его. И за него был ранен.

Но мне не помогало ничего.

А я возил с собой его портрет.

В землянке вешал и в палатке вешал —

Смотрел, смотрел,

                           не уставал смотреть.

И с каждым годом мне все реже, реже

Обидною казалась нелюбовь.

И ныне настроенья мне не губит

Тот явный факт, что испокон веков

Таких, как я, хозяева не любят.

«Всем лозунгам я верил до конца…»

Всем лозунгам я верил до конца

И молчаливо следовал за ними,

Как шли в огонь во Сына, во Отца,

Во голубя Святого Духа имя.

И если в прах рассыпалась скала,

И бездна разверзается, немая,

И ежели ошибочка была —

Вину и на себя я принимаю.

«Начинается новое время…»

Начинается новое время —

Та эпоха, что после моей.

Это, верно, случилось со всеми.

Это многим досталось больней.

Очень многие очень честные,

Те, что издавна были честны,

Были, словно автобусы местные,

Безо всякого отменены.

Очень многие очень хорошие

За свое большое добро

Были брошены рваной калошею

В опоганенное ведро.

Я уволен с мундиром и пенсией,

Я похвастаться даже могу —

Отступаю, но все-таки с песнею,

Отхожу — не бегом бегу.

Буду смирненько жить, уютненько,

Буду чай на газе греть.

Буду, словно собака из спутника,

На далекую землю глядеть.

Буду лесенкой или елочкой

Переводы кропать в тишине,

Буду, словно подросток, в щелочку

Озирать недоступное мне.

Буду думать о долге и совести,