Том 1. Стихотворения, 1939–1961 - [26]

Можно свечкой на ветру потухнуть.

А баллада — и сама дойдет!

«В поэзии красна изба — углами…»

В поэзии красна изба — углами.

Чтобы — четыре! И чтоб все — свои!

Чтобы доска не пела под ногами

Чужие песни, а пела бы мои.

То, что стоит — не шатко и не валко,

Из всех квартир единственное — дом! —

Воздвигнуто не прихотью зеваки,

Но поперечных пильщиков трудом.

Тот труд — трудней, чем пильщиков

                                                         продольных,

И каторжнее всех иных работ,

Зато достойным домом для достойных

Мой деревянный памятник встает.

Корней я сроду не пустил. Судьба.

Но вместо них я вколотил тесины.

Мой герб не дуб — дубовая изба!

Корчуйте, ежели достанет силы.

«Я не могу доверить переводу…»

Я не могу доверить переводу

Своих стихов жестокую свободу

И потому пройду огонь и воду,

Но стану ведом русскому народу.

Я инородец; я не иноверец.

Не старожил? Ну что же — новосел.

Я, как из веры переходят в ересь,

Отчаянно

              в Россию перешел.

Я правду вместе с кривдою приемлю —

Да как их разделить и расщепить.

Соленой струйкой зарываюсь в землю,

Чтоб стать землей

И все же — солью быть.

М. В. КУЛЬЧИЦКИЙ

Одни верны России

                               потому-то,

Другие же верны ей

                                 оттого-то,

А он — не думал, как и почему.

Она — его поденная работа.

Она — его хорошая минута.

Она была отечеством ему.

Его кормили.

                   Но кормили — плохо.

Его хвалили.

                   Но хвалили — тихо.

Ему давали славу.

                              Но — едва.

Но с первого мальчишеского вздоха

До смертного

                       обдуманного

                                            крика

Поэт искал

                 не славу,

                                 а слова.

Слова, слова.

                    Он знал одну награду:

В том,

            чтоб словами своего народа

Великое и новое назвать.

Есть кони для войны

                               и для парада.

В литературе

                     тоже есть породы.

Поэтому я думаю:

                               не надо

Об этой смерти слишком горевать.

Я не жалею, что его убили.

Жалею, что его убили рано.

Не в третьей мировой,

                                   а во второй.

Рожденный пасть

                        на скалы океана,

Он занесен континентальной пылью

И хмуро спит

                     в своей глуши степной.

КЛЮЧ

У меня была комната с отдельным ходом.

Я был холост и жил один.

Всякий раз, как была охота,

В эту комнату знакомых водил.

Мои товарищи жили с тещами

И с женами, похожими на этих тещ, —

Слишком толстыми, слишком тощими,

Усталыми, привычными, как дождь.

Каждый год старея на год,

Рожая детей (сыновей, дочерей),

Жены становились символами тягот,

Статуями нехваток и очередей.

Мои товарищи любили жен.

Они вопрошали все чаще и чаще:

— Чего ты не женишься? Эх ты, пижон!

Что ты понимаешь в семейном счастье?

Мои товарищи не любили жен.

Им нравились девушки с молодыми руками,

С глазами,

              в которые,

                             раз погружен,

Падаешь,

              падаешь,

                            словно камень.

А я был брезглив (вы, конечно, помните),

Но глупых вопросов не задавал.

Я просто давал им ключ от комнаты.

Они просили, а я — давал.

ЗЛЫЕ СОБАКИ

Злые собаки на даче

Ростом с волка. С быка!

Эту задачу

Мы не решили пока.

Злые собаки спокойно

Делают дело свое:

Перевороты и войны

Не проникают в жилье,

Где благодушный владелец

Многих безделиц,

Слушая лай,

Кушает чай.

Да, он не пьет, а вкушает

Чай.

За стаканом стакан.

И — между делом — внушает

Людям, лесам и стогам,

Что заработал

Этот уют,

Что за работу

Дачи дают.

Он заслужил, комбинатор,

Мастер, мастак и нахал.

Он заработал, а я-то?

Я-то руками махал?

Просто шатался по жизни?

Просто гулял по войне?

Скоро ли в нашей Отчизне

Дачу построят и мне?

Что-то не слышу

Толков про крышу.

Не торопиться

Мне с черепицей.

Исподволь лес не скупать!

В речке телес не купать!

Да, мне не выйти на речку,

И не бродить меж лесов,

И не повесить дощечку

С уведомленьем про псов.

Елки зеленые,

Грузди соленые —

Не про меня.

Дачные псы обозленные,

Смело кусайте меня.

«С Алексеевского равелина…»

С Алексеевского равелина[3]

Голоса доносятся ко мне:

Справедливо иль несправедливо

В нашей стороне.

Нет, они не спрашивают: сыто ли?

И насчет одежи и домов,

И чего по карточкам не выдали —

Карточки им вовсе невдомек.

Черные, как ночь, плащи-накидки,

Блузки, белые как снег[4],

Не дают нам льготы или скидки —

Справедливость требуют для всех.

«Я строю на песке, а тот песок…»

Я строю на песке, а тот песок

Еще недавно мне скалой казался.

Он был скалой, для всех скалой остался,

А для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,

Я мог бы отдых пальцам дать корявым.

Я мог бы возмутиться и спросить,

За что меня и по какому праву…

Но верен я строительной программе…

Прижат к стене, вися на волоске,

Я строю на плывущем под ногами,

На уходящем из-под ног песке.

«Все телефоны — не подслушаешь…»

Все телефоны — не подслушаешь,

Все разговоры — не запишешь.

И люди пьют, едят и кушают,

И люди понемногу дышат,

И понемногу разгибаются,

И даже тихо улыбаются.

А телефон — ему подушкой

Заткни ушко —

И телефону станет душно,

И тяжело, и нелегко,

А ты — вздыхаешь глубоко

С улыбкою нескромною