Савелий Петрович Седов
приехал в Москву из деревни
в старинный, забытый и древний
период двадцатых годов.
На вялых листочках анкет
писал он разборчиво — крупно,
решительно, зло, неотступно
серьезное слово «Поэт».
То время поэта всерьез,
и слишком всерьез, принимало.
На гребни эстрад поднимало,
любило поэта до слез.
Сажало его, как зерно
грядущего, лучшего люда,
в суглинок. И брало оттуда.
То время избыто давно.
Певец невысоких садов,
сказитель рязанских гераней,
Савелий Петрович Седов
Есенина выбрал героем.
Он раннюю старость застал
поэта
и стал ему другом.
И слушал усталую ругань
в трактирах московских застав.
Усвоив повадки и удаль,
талант не освоил никак.
И вот из поэзии убыл
Седов, поступил на рабфак.
Была несомненная хватка
в том сыне рязанской земли.
Стихи и дешевая водка
его оглупить не смогли.
Его не смогла успокоить,
смирить, покорить не могла
богемной хвальбы пустяковость,
небрежных журналов хула.
Просодии тайны постигший,
он алгебры тайны постиг.
Студентом пять лет пропостившись,
отстал от занятий пустых.
Я знал его в новую эру.
Седой — он еще не сдавал
и в звании инженера
мне угол в квартире сдавал.
Бывало, с дежурства ночного
стихи приносил мне Седов,
все снова, и снова, и снова
плоды своих поздних трудов.
Былины, побаски, баллады
белели тогда в полстола.
В них не было складу и ладу,
но лирика все же была.
Все с «Я» начиналось. Савелий,
исполнен надежд и доверий,
кричал мне: — Стихи — не статья,
и нету начала уместней
для самой первеющей песни,
чем буква последняя — «Я».
По нитке таскающий с миру,
ничей не отвергну совет.
Не запорошило, не смыло
тебя, домодельный поэт.
