Том 2. Стихотворения, 1961–1972 - [3]

чувствовать молодость, ум, талант

и наблюдать, как к тебе несется

не знавший истории официант.

Подумав, рассудив, осторожно я

заказываю одно пирожное.

Потом — второе. Нарзан и чай.

И поглядываю невзначай,

презирает иль не презирает

мое небогатство

                                 официант.

А вдруг — сквозь даль годов прозирает

ум, успех, известность, талант!

Столик был у окна большого,

но что мне было видеть в него.

Небо? Небо — тридцать восьмого.

Ангелов? Ангелов — ни одного.

Не луну я видел, а луны.

Плыли рядом четыре луны.

Были руки худые — юны.

Шеи слабые — обнажены.

Я глядел на слабые плечи,

на поправленный краской рот.

Ноги, доски паркета калеча,

вырабатывали фокстрот.

Затрещали и смолкли часики.

Не показывали тридцать восьмой.

И забвенье, зовомое счастьем,

не звало нас больше домой.

Хорошо быть юным, голодным,

тощим, плоским, как нож, как медаль.

Парусов голубые полотна

снова мчат в белоснежную даль.

Хорошо быть юным, незваным

на свидания, на пиры.

Крепкий чай запивать нарзаном

ради жажды и для игры.

Хорошо у окна большого

в полночь, зимнюю полночь сидеть

и на небо тридцать восьмого

ни единожды не поглядеть.

«В маленькую киношку…»

В маленькую киношку

да на сеанс дневной,

чтоб людей немножко,

чтоб механик дрянной —

в маленькую, вставленную,

врезанную в домок,

чтобы картину старенькую

я досмотреть бы мог.

Только сеанс начнется —

сразу часы заскрипят,

сразу стрелка качнется

наоборот, назад.

Что же там было вначале?

Кто играл и кого?

Мы ведь — не замечали,

не видели ничего.

Смотрится любо-дорого,

хоть и снято давно.

Все-таки было здорово

в том, довоенном, кино.

Все-таки было славно.

Я досмотрю исправно

и с облегченной душой

тихо пойду домой.

СТАРУХА В ОКНЕ

Тик сотрясал старуху

слева направо бивший,

и довершал разруху

всей этой дамы бывшей.

Шептала и моргала

и головой качала,

как будто отвергала

все с самого начала,

как будто отрицала

весь мир из двух окошек,

как будто отрезала

себя от нас, прохожих.

А пальцы растирали,

перебирали четки,

а сына расстреляли

давно у этой тетки.

Давным-давно. За дело.

За то, что белым был он.

И видимо — задело.

Наверно — не забыла.

Конечно — не очнулась

с минуты той кровавой.

И голова качнулась,

пошла слева — направо.

Пошла слева направо,

потом справа налево,

потом опять направо,

потом опять налево.

И сын — белее снега

старухе той казался,

а мир — краснее крови,

ее почти касался.

Он за окошком — рядом

сурово делал дело.

Невыразимым взглядом

она в окно глядела.

ПОЛИТРУК

Словно именно я был такая-то мать,

всех всегда посылали ко мне.

Я обязан был все до конца понимать

в этой сложной и длинной войне.

То я письма писал,

то я души спасал,

то трофеи считал,

то газеты читал.

Я военно-неграмотным был. Я не знал

в октябре сорок первого года,

что войну я, по правилам, всю проиграл

и стоит пораженье у входа.

Я не знал,

и я верил: победа придет.

И хоть шел я назад,

но кричал я: «Вперед!»

Не умел воевать, но умел я вставать,

отрывать гимнастерку от глины

и солдат за собой поднимать

ради родины и дисциплины.

Хоть ругали меня,

но бросались за мной.

Это было

моей персональной войной.

Так от Польши до Волги дорогой огня

я прошел. И от Волги до Польши.

И я верил, что Сталин похож на меня,

только лучше, умнее и больше.

Комиссаром тогда меня звали,

попом

не тогда меня звали,

а звали потом.

9-го МАЯ

Замполит батальона энского,

капитан Моторов Гурьян,

от бифштекса сыт деревенского,

от вина цимлянского — пьян,

он сидит с расстегнутым воротом

над огромным и добрым городом,

над столицей своей, Москвой:

добрый, маленький и живой.

Рестораны не растеряли

довоенной своей красы.

Все салфетки порасстилали,

вилок, ложек понанесли.

Хорошо на душе Моторову,

даже раны его не томят.

Ловко, ладно, удобно, здорово:

ест салат, заказал томат.

Сколько лет не пробовал сока,

только с водки бывал он пьян.

Хорошо он сидит, высо́ко.

Высоко́ забрался Гурьян.

КАК УБИВАЛИ МОЮ БАБКУ

Как убивали мою бабку?

Мою бабку убивали так:

утром к зданию горбанка

подошел танк.

Сто пятьдесят евреев города,

легкие

              от годовалого голода,

бледные

                  от предсмертной тоски,

пришли туда, неся узелки.

Юные немцы и полицаи

бодро теснили старух, стариков

и повели, котелками бряцая,

за город повели,

                             далеко.

А бабка, маленькая словно атом,

семидесятилетняя бабка моя

крыла немцев,

ругала матом,

кричала немцам о том, где я.

Она кричала: — Мой внук на фронте,

вы только посмейте,

только троньте!

Слышите,

              наша пальба слышна! —

Бабка плакала, и кричала,

и шла.

            Опять начинала сначала кричать.

Из каждого окна

шумели Ивановны и Андреевны,

плакали Сидоровны и Петровны:

— Держись, Полина Матвеевна!

Кричи на них. Иди ровно! —

Они шумели:

                   — Ой, що робыть

з отым нимцем, нашим ворогом! —

Поэтому бабку решили убить,

пока еще проходили городом.

Пуля взметнула волоса.

Выпала седенькая коса,

и бабка наземь упала.

Так она и пропала.

«Все слабели, бабы — не слабели…»

О. Ф. Берггольц

Все слабели, бабы — не слабели, —

в глад и мор, войну и суховей

молча колыхали колыбели,

сберегая наших сыновей.

Бабы были лучше, были чище

и не предали девичьих снов

ради хлеба, ради этой пищи,

ради орденов или обнов,—

с женотделов и до ранней старости,

через все страдания земли

на плечах, согбенных от усталости,