Том 2. Стихотворения, 1961–1972 - [5]

проявляя покорность судьбе,

не прощают, что были робкими,

никому. Даже себе.

Где-то струсил. И этот случай,

как его там ни назови,

солью самою злой, колючей

оседает в моей крови.

Солит мысли мои, поступки,

вместе, рядом ест и пьет,

и подрагивает, и постукивает,

и покоя мне не дает.

БЕРЕЗКА В ОСВЕНЦИМЕ

Ю. Болдыреву

Березка над кирпичною стеной,

случись,

               когда придется,

                                            надо мной!

Случись на том последнем перекрестке!

Свидетелями смерти не возьму

платан и дуб.

И лавр мне — ни к чему.

С меня достаточно березки.

И если будет осень,

                                 пусть листок

спланирует на лоб горячий.

А если будет солнце,

                                     пусть восток

блеснет моей последнею удачей.

Все нации, которые — сюда,

все русские, поляки и евреи

березкой восхищаются скорее,

чем символами быта и труда.

За высоту,

за белую кору

тебя

            последней спутницей беру.

Не примирюсь со спутницей

                                                   иною!

Березка у освенцимской стены!

Ты столько раз

                          в мои

                                       врастала сны.

Случись,

                 когда придется,

                                           надо мною.

Стихи, не вошедшие в книгу «РАБОТА» **

«Умирают отцы и матери…»

Умирают отцы и матери,

остаются девочки и мальчики.

Их сначала гладят по головкам,

говорят: «Теперь держись!»,

а потом пускают галопом

через жизнь.

Умирают девочки и мальчики.

Остаются отцы и матери.

Эти живут — медленно.

Им спешить — некуда.

Все давно — сделано.

Больше делать — нечего.

«Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй…»

Все время думаю, что мне уже пошел сорок второй.

Покуда было сорок лет, об этом думалось порой.

Покуда было тридцать лет — не это было на душе.

О, молодость моя! Теперь, теперь ты за холмом уже.

Я помню — год сорок второй не мне, а веку миновал.

Землянку помню под горой, накатов тощенький навал.

С утра до вечера шепчу о том, что я устал и что:

«Надо, значит, надо!»

О, молодость! О, блиндажей

тоскливая нечистота,

белья несвежесть и ушей.

Души большая высота.

Часы! Ступайте вспять. Года,

и вы, года, ступайте вспять.

О, повторись, моя беда!

О, молодость, случись опять!

Вы, поражения мои

и унижения мои,

и вы — сражения, бои,

свищите, словно соловьи.

Быть может, все же ворочу

то, что отобрано судьбой.

Мне надо! — времени кричу.

Я столько раз шел за тобой.

«Мне надо!» Как тебе не знать,

что

               надо, значит, надо.

«Мои старые юные фотографии…»

Мои старые юные фотографии,

где я выцвел от времени, но все же цветущ,

и короткие автобиографии

в две-три строчки без нависающих туч.

Мое первое личное дело. Школьное —

то, что школьной тетрадки не толще,

еще неотягощенное, вольное,

коротенькое, тощее.

В общем, был ли какой надо мною контроль,

я об этом не знал ни шиша.

И я вел свою роль, как веселый король

опереточный! Общества то есть душа.

И все это надежно запечатлено

на старинной, на юной, на блеклой, на свежей

фотографии. Все, что мне было дано,

и каких там собак на меня же не вешай,

вот он — я. Вот погоны мои полевые.

Золотые, серебряные ордена.

Заявляйте, родимые, словно живые,

где я был и впоследствии и впервые

и за что кавалерия эта дана!

Кавалерия эта за инфантерию,

как пехоту честили в офицерском кругу,

и за третью, за гитлеровскую империю,

о разгроме которой напомнить могу.

«Юность — аванс. Дается всем…»

Юность —  аванс. Дается всем

лет на восемь или на семь,

лет на девять или на десять.

Как его тратить, следует взвесить.

Как же его базарить, транжирить,

как же его пускать в распыл?

Я бы хотел хоть год зажилить,

спрятал бы, на полжизни забыл.

А полжизни спустя, под старость

вынул бы этот зажатый год.

Мне бы, конечно, показалось

это — лучше всяких льгот.

Вы — представьте! Все мои сверстники,

однокашники, ровесники

постарели — до одного.

Все скрипят. А я — ничего!

А я — в армейскую форму влито́й,

а я — в сапоги солдатские вбитый,

весь — до последней запятой —

живой. Хоть раненый, но не убитый.

А я — офицер Великой Отечественной

войны. Накануне победного дня,

и ветер мая, теплый, величественный,

вежливо обдувает меня.

«Покуда над стихами плачут…»

Владиславу Броневскому в последний день его рождения были подарены эти стихи

Покуда над стихами плачут,

пока в газетах их порочат,

пока их в дальний ящик прячут,

покуда в лагеря их прочат,—

до той поры не оскудело,

не отзвенело наше дело.

Оно, как Польша, не згинело,

хоть выдержало три раздела.

Для тех, кто до сравнений лаком,

я точности не знаю большей,

чем русский стих сравнить с поляком,

поэзию родную — с Польшей.

Еще вчера она бежала,

заламывая руки в страхе,

еще вчера она лежала

почти что на десятой плахе.

И вот она романы крутит

и наглым хохотом хохочет.

А то, что было,

то, что будет,—

про это знать она не хочет.

«Июнь был зноен. Январь был зябок…»

Июнь был зноен. Январь был зябок.

Бетон был прочен. Песок был зыбок.

Порядок был. Большой порядок.

С утра вставали на работу.

Потом «Веселые ребята»

в кино смотрели. Был порядок.

Он был в породах и парадах,

и в органах, и в аппаратах,

в пародиях — и то порядок.

Над кем не надо — не смеялись,

кого положено — боялись.

Порядок был — большой порядок.

Порядок поротых и гнутых,