Том 2. Стихотворения, 1961–1972 - [7]

в глубокую тарелку котловины,

а также от белости, бледности ночи.

Ночи положено быть черной.

Мы смотрели в окна гостиницы

на азартный, хотя и бесшумный

футбольный матч

                               в два часа ночи,

единственный матч в моей жизни,

досмотренный до конца.

Мы почему-то вспомнили Черчилля.

В зимней Москве 43-го года

(может быть, 44-го года)

в душераздирающую стынь и стужу

он увидел московских мальчишек,

лижущих мороженое прямо на улице.

«Этот народ — непобедимый», —

написано в его мемуарах

не только по поводу Красной Армии,

но и по поводу московских мальчишек,

лижущих белоснежное мороженое

синими от холода языками.

ЛИРИКИ И ФИЗИКИ

Слово было ранее числа,

а луну — сначала мы увидели.

Нас читатели еще не выдали

ради знания и ремесла.

Физики, не думайте, что лирики

просто так сдаются, без борьбы.

Мы еще как следует не ринулись

до луны — и дальше — до судьбы.

Эта точка — вне любой галактики,

дальше самых отдаленных звезд.

Досягнете без поэтов, практики?

Спутник вас дотуда не довез.

Вы еще сраженье только выиграли,

вы еще не выиграли войны.

Мы еще до половины вырвали

сабли, погруженные в ножны.

А покуда сабля обнажается,

озаряя мускулы руки,

лирики на вас не обижаются,

обижаются — текстовики.

«Стихи заводятся от сырости…»

Стихи заводятся от сырости,

от голода и от войны

и не заводятся от сытости

и не выносят тишины.

Без всякой мудрости и хитрости

необходимо душу вытрясти

при помощи карандаша

(если имеется душа).

А если брюхо ваше толсто,

а жизнь смирна или тиха,

пишите оды или тосты

и — не касайтеся стиха.

«Инфаркт, инсульт, а если и без них…»

Инфаркт, инсульт, а если и без них

устану я от истин прописных,

от правды и от кривды ежедневной

и стану злой, замученный и нервный?

Как ось — погнусь, как шина — изотрусь,

поскольку слишком безгранична Русь,

и нас — от самосвалов до такси —

гоняют слишком часто по Руси.

Легковики — мы на ноги легки.

Мы, грузовозы, груз любой свезем

и только с грузом грусти и тоски

не одолеем, не возьмем подъем.

Давайте же повеселеем вдруг,

чтоб впредь нигде, никак не горевать

и не заламывать тоскливо рук,

в отчаяньи волос не рвать.

Давайте встанем рано поутру,

не будем делать ровно ничего,

а просто станем на таком ветру,

чтоб сдул несчастья — все до одного.

Давайте, что ли, Зощенку читать,

давайте на комедию пойдем,

но только чтобы беды не считать,

душевный снова пережить подъем.

«Иностранные корреспонденты…»

Иностранные корреспонденты

выдавали тогда патенты

на сомнительную, на громчайшую,

на легчайшую — веса пера —

славу. Питую полною чашею.

Вот какая была пора.

О, зарницы, из заграницы

озарявшие вас от задницы

и до темени.

                   О, зарницы

в эти годы полной занятости.

О, овации, как авиация,

громыхающая над Лужниками.

О, гремучие репутации,

те, что каждый день возникали.

О пороках я умолкаю,

а заслуга ваша такая:

вы мобилизовали в поэзию,

в стихолюбы в те года

возраста́, а также профессии,

не читавшие нас никогда.

Вы зачислили в новобранцы

не успевших разобраться,

но почувствовавших новизну,

всех!

               Весь город!

                                      Всю страну!

«У великих людей на могильных камнях…»

У великих людей

                               на могильных камнях

высекают даты и профессию.

У простых людей — только даты.

У всех закавказцев — также профессию,

хотя не все закавказцы —

великие люди.

У самых великих

одно слово:

фамилию

или даже личное имя.

«Просторечие. Просто речь…»

Просторечие. Просто речь

дешевая, броская,

но гремучая, словно сечь

запорожская.

Словно смерд — до княжения

доработаться нелегко.

Так вокнижение, вокниже́ние

просторечия — нелегко.

Но слепляются грязи — в князи,

но из хамов бывает пан,

сохраняющий крепкие связи

с той избой, где он ел и спал.

Сколько книг — издайте и бросьте,

никому ни к чему они.

А написанное на бересте

разумеется в наши дни.

«Критики меня критиковали…»

Критики меня критиковали,

редактировали редактора,

кривотолковали, толковали

с помощью резинки и пера.

С помощью большого, красно-синего,

толстобокого карандаша.

А стиха легчайшая душа

не выносит подчеркиванья сильного.

Дым поэзии, дым-дымок

незаметно тает.

Легок стих, я уловить не мог,

как он отлетает.

Легче всех небесных тел

дым поэзии, тобой самим сожженной.

Не заметил, как он отлетел

от души, заботами груженной.

Лед-ледок, как в марте, тонок был,

тонкий лед без треску проломился,

в эту полынью я провалился,

охладил свой пыл.

«Благодарю за выволочки…»

Благодарю за выволочки.

Они мне в смысле выучки

дают довольно много.

Кланяюсь в ноги.

За головомойки, трепки

благодарю покорно,

сконфуженно и робко,

охотно и проворно.

Благодарю за выговоры,

поскольку в смысле выбора

нет у меня иного.

Кланяюсь снова.

Спасибо. Спасибо.

Спасибо. Благодарствую

за лекции спесивые

с осанкой государственною.

Стерпится — слюбится.

Недаром вся возня.

Вы выводили в люди все

и — вывели меня.

ИСТОРИКИ БЫЛЫХ ВЕКОВ

Мы связываем связь времен,

ту, что еще при Гамлете распалась.

А связывать нам нелегко. Распарясь,

измучась, связываем связь времен.

Нам не дано увидеть новизны,

узнать ее, признать ее воочью.

Но связь времен мы все-таки должны

связать. И вяжем — днем и ночью.

Как будто сети рыбаки плетут,

как будто нить судьбы прядут

три пряхи при царе Горохе,

мы связываем времена, эпохи,