Том 2. Стихотворения, 1961–1972 - [4]

красные косынки пронесли.

«Полиция исходит из простого…»

Николе Вапцарову

Полиция исходит из простого

и вечного. Пример: любовь к семье.

И только опираясь на сие,

выходит на широкие просторы.

Полиция учена и мудра.

И знает: человек — комочек праха.

И невысокий бугорок добра

полузасыпан в нем пургою страха.

Мне кажется, что человек разбит

в полиции на клетки и участки.

Нажмут — и человека ознобит,

еще нажмут — и сердце бьется чаще.

Я думаю, задолго до врача

и до ученых, их трактатов ранних,

нагих и теплых по полу влача,

все органы и члены

                              знал охранник.

Но прах не заметается пургой,

а лагерная пыль заносит плаху.

И человек,

                     не этот, так другой,

встает превыше ужаса и страха.

«В бесплацкартном, некупированном…»

В бесплацкартном, некупированном

беспокойно спит пассажир,

словно в городе оккупированном —

узелок под бок подложив.

Вроде кражи почти повывелись,

все разбойнички — заключены.

Спи и только смотри не вывались,

пересматривай лучше сны.

Все же собранный он

                                   и сведенный,

сжатый, словно пальцы в кулак,

спит, как будто секретные сведения

заключает его узелок.

Освещение, отопление:

бесплацкартный вагон — не плох.

Но остаточные явления

предыдущих длинных эпох

затенили ему улыбку.

Спит как будто бы на войне.

Нервно спит,

                    как будто ошибку

совершить

                     боится во сне.

ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ

Двадцатые годы — не помню.

Тридцатые годы — застал.

Трамвай, пассажирами полный,

спешит от застав до застав.

А мы, как в набитом трамвае,

мечтаем, чтоб время прошло,

а мы, календарь обрывая,

с надеждой глядим на число.

Да что нам, в трамвае стоящим,

хранящим локтями бока,

зачем дорожить настоящим?

Прощай, до свиданья, пока!

Скорее, скорее, скорее

года б сквозь себя пропускать!

Но времени тяжкое бремя

таскать — не перетаскать.

Мы выросли. Взрослыми стали.

Мы старыми стали давно.

Таскали — не перетаскали

все то, что таскать нам дано.

И все же тридцатые годы

(не молодость — юность моя),

какую-то важную льготу

в том времени чувствую я.

Как будто бы доброе дело

я сделал, что в Харькове жил,

в неполную среднюю бегал,

позднее — в вечерней служил,

что соей холодной питался,

процессы в газетах читал,

во всем разобраться пытался,

пророком себя не считал.

Был винтиком в странной, огромной

махине, одетой в леса,

что с площади аэродромной

взлетела потом в небеса.

КАК МЕНЯ НЕ ПРИНЯЛИ НА РАБОТУ

Очень долго прения длились:

два, а может быть, три часа.

Голоса обо мне разделились.

Не сошлись на мне голоса.

Седоусая секретарша,

лет шестидесяти и старше,

вышла, ручками развела,

очень ясно понять дала.

Не понравился, не показался —

в общем, не подошел, не дорос.

Я стоял, как будто касался

не меня

                  весь этот вопрос.

Я сказал «спасибо» и вышел.

Даже дверью хлопать не стал.

И на улицу Горького вышел.

И почувствовал, как устал.

Так учителем географии

(лучше в городе, можно в район)

я не стал. И в мою биографию

этот год иначе внесен.

Так не взяли меня на работу.

И я взял ее на себя.

Всю неволю свою, всю охоту

на хореи и ямбы рубя.

На анапесты, амфибрахии,

на свободный и белый стих.

А в учители географии

набирают совсем других.

ДОБРО

Зло можно простить,

                              забыть — наплевать.

Добро — нельзя забывать.

Оно рана. Снова откроется.

Оно — пламя. Пробьет золу.

Оно — мышь. Все время роется

в каждом твоем углу.

Ты ли,

тебе ли

             добыли счастье:

потом не прогонишь добро со двора.

Оно все тащит, тащит в чащу.

В дебри

              добра.

БОЛЬШОЙ ПОРЯДОК

Двадцать лет я жил всухомятку —

в общежитиях и на войне —

и привык к большому порядку.

Он понравился даже

                                         мне.

Я привык, что храп соседа

надо выслушать и пережить,

что мечту о жизни оседлой

надо на полужизнь отложить.

Что в бараке и что в окопе,

несмотря на шум и на чад,

хорошо, приятно, толково?

То, что это люди звучат.

То, что рядом едят и дышат,

руки под головы кладут,

то, что слово твое услышат,

руку помощи подадут.

Трудно было всем. Помогали

все — всем. От зари до зари.

И в один котелок макали

твердокаменные сухари.

Вместе, заодно, всем миром,

скопом всем, колхозом всем.

Потому-то моральным жиром

обрастать не могу совсем.

ОЧКИ

— Подкеросинь ему пивко,

чтоб заорал он.

(А было это далеко,

ах, за Уралом!)

— Пивко ему подкеросинь

и дай копченок.

Я не люблю растяп, разинь,

в очках, ученых.

У Юли груди — в полведра.

У Юли — челка.

Она любезна и добра,

но к здешним только.

И вот приезжему под нос

суют для пира

кругом уставленный поднос:

копченки, пиво.

Приезжий сорок верст прошел:

какой там запах!

— Холодненькое, хорошо! —

И выпил залпом.

Он для удобства снял очки

и галстук сдвинул.

И вот уже берет бычки,

из банки вынул.

И зал (а это был пивной

зал, поселковый)

следит, что делают со мной.

Большой, толковый.

А я краюшечку жую,

бычки глотаю,

и несчастливой жизнь свою

я не считаю.

А зал (трудяг, быть может, сто)

кричит: — Присядьте к нам за стол!

И — выпей свежего пивка!

И — как дорога, далека?

А я очки в руках верчу

и Юле шесть рублей плачу.

«Где-то струсил. Когда — не помню…»

Где-то струсил. Когда — не помню.

Этот случай во мне живет.

А в Японии, на Ниппоне,

в этом случае бьют в живот.

Бьют в себя мечами короткими,