Том 1. Стихотворения, 1939–1961 - [25]

Только погодя бывает тошно,

Если вспомнишь как-нибудь оплошно.

Кто они, мои четыре пуда

Мяса, чтоб судить чужое мясо?

Больше никого судить не буду.

Хорошо быть не вождем, а массой.

Хорошо быть педагогом школьным,

Иль сидельцем в книжном магазине,

Иль судьей… Каким судьей? Футбольным:

Быть на матчах пристальным разиней.

Если сны приснятся этим судьям,

То они во сне кричать не станут.

Ну, а мы? Мы закричим, мы будем

Вспоминать былое неустанно.

Опыт мой особенный и скверный —

Как забыть его себя заставить?

Этот стих — ошибочный, неверный.

Я не прав.

Пускай меня поправят.

ГОВОРИТ ФОМА

Сегодня я ничему не верю:

Глазам — не верю.

Ушам — не верю.

Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю,

Если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,

Печальные пленные 45-го года,

Стоявшие — руки по швам — на допросе,

Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.

— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.

— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!

— А мне вы верите? — Минута молчанья.

— Господин комиссар, я вам не верю.

Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,

Снова учился в начальной школе,

И мне бы сказали такое:

Волга впадает в Каспийское море!

Я бы, конечно, поверил. Но прежде

Нашел бы эту самую Волгу,

Спустился бы вниз по течению к морю,

Умылся его водой мутноватой

И только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!

Ложь! Зимой 33-го года

Я жил на тощей, как жердь, Украине.

Лошади ели сначала солому,

Потом — худые соломенные крыши,

Потом их гнали в Харьков на свалку.

Я лично видел своими глазами

Суровых, серьезных, почти что важных

Гнедых, караковых и буланых,

Молча, неспешно бродивших по свалке.

Они ходили, потом стояли,

А после падали и долго лежали,

Умирали лошади не сразу…

Лошади едят овес и сено!

Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.

Все — пропаганда. Весь мир — пропаганда.

КВАДРАТИКИ

В части выписывали «Вечерки»,

Зная: вечерние газеты

Предоставляют свои страницы

Под квадратики о разводах.

К чести этой самой части

Все разводки получали

По изысканному посланью

С предложеньем любви и дружбы.

Было не принято ссылаться

Ни на «Вечерки», ни на мужа,

Сдуру бросившего адресатку.

Это считалось нетактичным.

Было тактично, было прилично,

Было даже совсем отлично

Рассуждать об одиночестве

И о сердце, жаждущем дружбы.

Кроме затянувшейся шутки

И соленых мужских разговоров,

Сердце вправду жаждало дружбы

И любви и всего такого.

Не выдавая стрижки короткой,

Фотографировались в фуражках

И обязательно со значками

И обаятельной улыбкой.

Некоторые знакомые дамы

Мне показывали со смехом

Твердые квадратики фото

С мягкими надписями на обороте.

Их ответов долго ждали,

Ждали и не дождались в части.

Там не любили писать повторно:

Не отвечаешь — значит, не любишь.

Впрочем, иные счастливые семьи

Образовались по переписке,

И, как семейная святыня,

Корреспонденция эта хранится:

В треугольник письма из части

Вложен квадратик о разводе

И еще один квадратик —

Фотографии твердой, солдатской.

БОЛЕЗНЬ

Досрочная ранняя старость,

Похожая, на пораженье,

А кроме того — на усталость.

А также — на отраженье

Лица

          в сероватой луже,

В измытой водице ванной:

Все звуки становятся глуше,

Все краски темнеют и вянут.

Куриные вялые крылья

Мотаются за спиною.

Все роли мои — вторые! —

Являются передо мною.

Мелькают, а мне — не стыдно.

А мне — все равно, все едино.

И слышно, как волосы стынут

И застывают в седины.

Я выдохся. Я — как город,

Открывший врагу ворота.

А был я — юный и гордый

Солдат своего народа.

Теперь я лежу на диване.

Теперь я хожу на вдуванья.

А мне — приказы давали.

Потом — ордена давали.

Все, как ладонью, прикрыто

Сплошной головною болью —

Разбито мое корыто.

Сижу у него сам с собою.

Так вот она, середина

Жизни.

Возраст успеха.

А мне — все равно.

Все едино.

А мне — наплевать. Не к спеху.

Забыл, как спускаться с лестниц.

Не открываю ставен.

Как в комнате,

Я в болезни

Кровать и стол поставил.

И ходят в квартиру нашу

Дамы второго разряда,

И я сочиняю кашу

Из пшенного концентрата.

И я не читаю газеты,

А книги — до середины.

Но мне наплевать на это.

Мне все равно. Все едино.

БАЛЛАДА

В сутках было два часа — не более,

Но то были правильные два часа!

Навзничь опрокидываемый болью,

Он приподнимался и писал.

Рук своих уродливые звезды

Сдавливая в комья-кулаки,

Карандаш ловя, как ловят воздух,

Дело доводил он до строки.

Никогда еще так не писалось,

Как тогда, в ту старость и усталость,

В ту болезнь и боль, в ту полусмерть!

Все казалось: две строфы осталось,

Чтоб в лицо бессмертью посмотреть.

С тихой и внимательною злобой

Глядя в торопливый циферблат,

Он, как сталь выдерживает пробу,

Выдержал балладу из баллад.

Он загнал на тесную площадку —

В комнатенку с видом на Москву —

Двух противников, двух беспощадных,

Ненавидящих друг друга двух.

Он истратил всю свою палитру,

Чтобы снять подобие преград,

Чтоб меж них была одна политика —

Этот новый двигатель баллад.

Он к такому темпу их принудил,

Что пришлось скрести со всех закут

Самые весомые минуты —

В семьдесят и более секунд.

Стих гудел, как самолет на старте,

Весь раскачиваемый изнутри.

Он скомандовал героям: «Шпарьте!»

А себе сказал: «Смотри!»

Дело было сделано. Балладу

Эти двое доведут до ладу.

Вот они рванулися вперед!

Точка. Можно на подушки рухнуть,