Толстой и Достоевский. Противостояние - [82]

Шрифт
Интервал

.

Толстовские «антигерои» — например, рассказчик из «Крейцеровой сонаты» — сохраняют в своем страдании человечность, утверждают нравственность; они и подпольный человек с его желчным мазохизмом — небо и земля. Эта разница яркой искрой сверкнула в одном из шекспировских диалогов между Апемантом и поверженным Тимоном. Даже когда у последнего не осталось ничего, кроме ненависти и насмешек над собой, у нас все равно создается ощущение, будто он по-прежнему владеет «шумными слугами» — например, «холодным ветром»[169].

Несмотря на неприятие схоластики и идеализма, толстовская философия глубоко рациональна. Всю свою жизнь Толстой стремился найти объединяющий принцип, который позволил бы примирить множественную индивидуальность опыта с понятием об упорядоченном мире. Достоевский же воздавал должное абсурду, посягая на обыденную механику повторяемости и определенности. С точки зрения Толстого это казалось, наверное, желчным безумием. Толстой — пользуясь формулировками Вяземского — был «отрицателем»[170]. Но своими «отрицаниями» он, словно топором, прорубал в чаще путь к свету. Кульминация его картины мира — гуманизм, финальное «Да» из монолога Молли Блум. В дневнике от 19 июля 1896 года Толстой пишет, как он заметил посреди вспаханного поля три отростка репейника, один из которых сохранял жизнь:

«…черный от пыли, но все еще жив и в середине краснеется… Хочется написать. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля, хоть как-нибудь, да отстоял ее».

Рассказчик в «Записках из подполья» своими поступками и языком выражает финальное «Нет». Когда Толстой в беседе с Горьким заметил, что Достоевскому следовало бы «познакомиться с учением Конфуция или буддистов, это успокоило бы его», подпольный человек, наверное, саркастически взвыл бы из своей норы. Наша эпоха показала обоснованность этого сарказма. Univers concentrationnaire[171], мир лагерей смерти, неопровержимо подтвердил глубину проникновения Достоевского в дикарскую природу человека, его склонность — как индивидуально, так и в толпе — затаптывать внутри себя искры человечности. Подпольный рассказчик определяет свой биологический вид как «существо на двух ногах и неблагодарное». Толстой тоже осознавал, что благодарность отнюдь не в избытке, но он никогда не написал бы «существо», у него всегда — «человек».

Если мы порой считаем его старомодным, это указывает на разрушение наших базовых установок.

Об авторе

Доктор Френсис Джордж Стайнер — современный франко-американский эссеист, романист, философ и литературный критик. Джорджа Стайнера нередко называют универсальным человеком и справедливо превозносят как подлинного ученого, чья мысль способна выходить за пределы дисциплин и преодолевать национальные барьеры. Поклонники Стайнера отзываются о нем как об одном из величайших умов в современном мире литературы. Профессиональная карьера Стайнера продолжается уже полвека. Он преподавал различные литературоведческие дисциплины в Женевском университете, в Оксфорде и Гарварде. Его перу принадлежит более сорока работ, включающих в себя статьи, художественные произведения, поэзию и исследования, посвященные отношениям между языком, литературой и обществом. Основная сфера научных интересов Стайнера — компаративистика, а его критические работы посвящены культурологическим и философским вопросам, а также проблемам перевода и природе языка и литературы.

Джордж Стайнер родился в 1929 году в Париже. Он вырос в мультилингвистической семье и с детства говорил на трех языках — французском, немецком и английском. Юность Стайнер провел в Чикаго, куда его родители переехали во время войны. В Чикагском университете он изучал литературу, математику и физику. Степень магистра Стайнер получил в Гарвардском университете, а затем посещал Баллиол-колледж Оксфордского университета. Любопытно, что его докторская диссертация, своеобразный черновик «Смерти трагедии», была отвергнута. Много лет Стайнер работал журналистом-фрилансером и время от времени читал лекции в Принстоне и Кембридже. В 1974 году он принял должность преподавателя английского языка и сравнительно-исторического литературоведения в Женевском университете. Эту должность Стайнер занимал 20 лет.

Масштабное исследование «Толстой и Достоевский. Противостояние» (Tolstoy or Dostoevsky: An Essay in the Old Criticism) было впервые опубликовано в 1959 году. Со временем оно стало программной работой для литературоведов. Помимо основного исследования двух великих русских мастеров слова, работа Стайнера затрагивает более общие темы, такие как развитие эпической традиции начиная от Гомера, «трагический взгляда на мир», заложенный еще античными драматургами, и другие.



Рекомендуем почитать
Мастера римской прозы. От Катона до Апулея. Истолкования

Книга Михаэля фон Альбрехта появилась из академических лекций и курсов для преподавателей. Тексты, которым она посвящена, относятся к четырем столетиям — от превращения Рима в мировую державу в борьбе с Карфагеном до позднего расцвета под властью Антонинов. Пространственные рамки не менее широки — не столько даже столица, сколько Италия, Галлия, Испания, Африка. Многообразны и жанры: от дидактики через ораторскую прозу и историографию, через записки, философский диалог — к художественному письму и роману.


Полевое руководство для научных журналистов

«Наука, несмотря на свою молодость, уже изменила наш мир: она спасла более миллиарда человек от голода и смертельных болезней, освободила миллионы от оков неведения и предрассудков и способствовала демократической революции, которая принесла политические свободы трети человечества. И это только начало. Научный подход к пониманию природы и нашего места в ней — этот обманчиво простой процесс системной проверки своих гипотез экспериментами — открыл нам бесконечные горизонты для исследований. Нет предела знаниям и могуществу, которого мы, к счастью или несчастью, можем достичь. И все же мало кто понимает науку, а многие боятся ее невероятной силы.


Словенская литература

Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.


«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

«Сказание» афонского инока Парфения о своих странствиях по Востоку и России оставило глубокий след в русской художественной культуре благодаря не только резко выделявшемуся на общем фоне лексико-семантическому своеобразию повествования, но и облагораживающему воздействию на души читателей, в особенности интеллигенции. Аполлон Григорьев утверждал, что «вся серьезно читающая Русь, от мала до велика, прочла ее, эту гениальную, талантливую и вместе простую книгу, — не мало может быть нравственных переворотов, но, уж, во всяком случае, не мало нравственных потрясений совершила она, эта простая, беспритязательная, вовсе ни на что не бившая исповедь глубокой внутренней жизни».В настоящем исследовании впервые сделана попытка выявить и проанализировать масштаб воздействия, которое оказало «Сказание» на русскую литературу и русскую духовную культуру второй половины XIX в.


Сто русских литераторов. Том третий

Появлению статьи 1845 г. предшествовала краткая заметка В.Г. Белинского в отделе библиографии кн. 8 «Отечественных записок» о выходе т. III издания. В ней между прочим говорилось: «Какая книга! Толстая, увесистая, с портретами, с картинками, пятнадцать стихотворений, восемь статей в прозе, огромная драма в стихах! О такой книге – или надо говорить все, или не надо ничего говорить». Далее давалась следующая ироническая характеристика тома: «Эта книга так наивно, так добродушно, сама того не зная, выражает собою русскую литературу, впрочем не совсем современную, а особливо русскую книжную торговлю».


Вещунья, свидетельница, плакальщица

Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.


Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Бродский и Ахматова — знаковые имена в истории русской поэзии. В нобелевской лекции Бродский назвал Ахматову одним из «источников света», которому он обязан своей поэтической судьбой. Встречи с Ахматовой и ее стихами связывали Бродского с поэтической традицией Серебряного века. Автор рассматривает в своей книге эпизоды жизни и творчества двух поэтов, показывая глубинную взаимосвязь между двумя поэтическими системами. Жизненные события причудливо преломляются сквозь призму поэтических строк, становясь фактами уже не просто биографии, а литературной биографии — и некоторые особенности ахматовского поэтического языка хорошо слышны в стихах Бродского.


Шепоты и крики моей жизни

«Все мои работы на самом деле основаны на впечатлениях детства», – признавался знаменитый шведский режиссер Ингмар Бергман. Обладатель трех «Оскаров», призов Венецианского, Каннского и Берлинского кинофестивалей, – он через творчество изживал «демонов» своего детства – ревность и подозрительность, страх и тоску родительского дома, полного подавленных желаний. Театр и кино подарили возможность перевоплощения, быстрой смены масок, ухода в магический мир фантазии: может ли такая игра излечить художника? «Шепоты и крики моей жизни», в оригинале – «Латерна Магика» – это откровенное автобиографическое эссе, в котором воспоминания о почти шестидесяти годах активного творчества в кино и театре переплетены с рассуждениями о природе человеческих отношений, искусства и веры; это закулисье страстей и поисков, сомнений, разочарований, любви и предательства.