Толстой и Достоевский. Противостояние - [72]
«Насильничание сделано нечаянно. Рассказывает вдруг невзначай, как ни в чем не бывало, такие анекдоты, как о Рейслер. О насильничании детей, но бесстрастно…
[О хозяйке говорит, что дочь изнасильничали и утопили, но кто, не говорит, и потом уж объясняется, что это он].
NB. Засек…»
В окончательной версии эти детали завуалированы. Свидригайлов рассказывает только о менее серьезных проступках, а тема сексуальных домогательств перенесена на ухаживания Лужина за Дуней и попытки Свидригайлова ее соблазнить. Как мы уже видели, ранние отношения Настасьи и Тоцкого в «Идиоте» — это история растления девочки зрелым любовником. Тот же мотив должен был занять одно из главных мест в «Житии великого грешника», пятичастном романе, замысел которого впервые возник в конце 1868 года, и из фрагментов которого появились «Бесы» и «Братья Карамазовы». Его герой избивает хромую девушку и переживает период жестокости и извращений. Воплотившая все это в себе исповедь Ставрогина — самый знаменитый пример того, как Достоевский рисует садистскую сексуальность. Но даже после того, как писатель столь страшно эту тему воплотил, она продолжает его преследовать. Случаи насилия против детей перечислены и подробно описаны в «Дневнике писателя». Версилова в «Подростке» подозревают в жестокостях. Прежде чем обратиться к «Братьям Карамазовым», Достоевский написал два рассказа в чисто готической манере — «Бобок» и «Сон смешного человека». Находясь на грани самоубийства, «смешной человек» однажды вспоминает, как он однажды дурно обошелся с девочкой. Наконец, этой темой усеяны страницы последнего романа. Иван Карамазов заявляет, что зверства по отношению к детям — это высшее обвинение против Бога. Грушенька намекает, что в детстве подверглась надругательству. Лиза Хохлакова говорит Алеше, что иногда думает, как распяла бы маленького мальчика:
«Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот».
(Похожая сцена, собственно, описана позднее в «Афродите» Пьера Луиса[125]). Кроме того, тема сексуального подчинения и принуждения к половой связи косвенно проглядывает в рассказе о Катином визите к Дмитрию Карамазову, когда тот спасает ее отца от публичного позора.
Даже при жизни Достоевского ходили слухи, будто этот неотступный мотив происходит из некой забытой тьмы его прошлого. Однако это утверждение не находит никаких твердых доказательств. Позднее на запах подтянулись психологи. Вне зависимости от того, способны ли их находки пролить свет на личность писателя, они по существу иррелевантны в отношении его творчества, которое являет собой объективную реальность, и обусловлено писательской техникой и историческими обстоятельствами. Роясь в глубинах, мы рискуем повредить поверхность, а произведение искусства — это поверхность, созданная по формальным законам и открытая для публики. Тема сексуальных и садистских издевательств над детьми в прозе Достоевского имеет четко выраженное и обобщенное значение, и это подтверждается литературной традицией, чье влияние на Достоевского легко поддается подробному документальному обоснованию.
Достоевский считал истязание детей — особенно сексуальное унижение — символом зла в беспримесном и непоправимом действии. Он видел в нем воплощение (некоторые критики назвали бы это «конкретной универсалией») смертного греха. Мучить или насиловать ребенка значит осквернить образ Божий в человеке, то есть там, где этот образ сияет ярче всего. Но что еще ужаснее, это значит — поставить под сомнение саму возможность Бога, или, точнее, возможность того, что Бог поддерживает, в некотором смысле, схожесть со Своими творениями. Иван Карамазов говорит об этом четко и ясно:
«Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ним делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным свои кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми незлобливыми, кроткими слезками к „боженьке“!.. Я не говорю про страдания больших, те яблоко съели и черт с ними, и пусть бы их всех черт взял, но эти, эти!.. Что тут ад может поправить, когда те уже замучены?»
Доктрина о том, что человек впадает в грех уже одной своей взрослостью, — это странная теология, но Достоевский высказался недвусмысленно, и мы не сможем адекватно на нее отреагировать, если примемся выискивать личные мании, которые могли бы лежать в основе его сюжетов. В «Орестее», в «бурях» и «музыке» последних пьес Шекспира, в «Потерянном рае» и — пусть и совсем по-иному — в «Анне Карениной» на кону стоит богооправдание. Толстой цитирует обещание Божьего воздаяния. Достоевский задает вопрос, в чем справедливость и смысл подобного воздаяния, «когда дети уже замучены»? Мы принизим великий ужас и сострадание, содержащееся в этом вопросе, если припишем его к некоему подсознательному обряду искупления.
