Тит Беренику не любил - [11]

Однажды утром, без предупреждения, всем выдали новые перья. Серые, железные. Расхаживая между партами, учитель объяснял:

— Хотя они и не такие гибкие, как гусиные, зато будут дольше служить и лучше писать.

Ученики рассматривают перья, не решаясь окунуть в чернила, и только Жан, недолго думая, пускает свое в ход. Перо дерет бумагу, но пальцы с ним быстро справляются, оно перестает цеплять, становится послушным. Когда другие наконец решаются начать писать, он уже успевает добраться до второй половины страницы. Таким железным килем он сможет бороздить самые бурные воды.

Для развития и упражнения памяти в школе устраивают состязания чтецов. Жан запоминает легко, но в число лучших не входит. Собственная память представляется ему странной губкой, неспособной выжать из себя все, что впитала.

Однажды утром, сославшись на сильную боль в горле, он пошел к Амону — просить совета.

— Ничего страшного нет, — сказал лекарь, осмотрев его горло.

— На самом деле, я хотел спросить…

— Что же?

— Про память… как можно ее укрепить?

— Учите наизусть, читайте и читайте, тренируйте память, как мышцу.

— Вы сами так и поступали?

— Да. Учил, читал и слушал, очень много слушал. Чего только не рассказывают врачам — вы и представить себе не можете!

— Зачем же это все запоминать?

— Затем, что все эти истории служат мне доказательством того, что Господь расточает свои дары и благодать на ничтожных людей.

Из кабинета медика Жан вылетел, словно на крыльях. Природа распределяет свои милости неравномерно. В его организме некоторые части имеют преимущество перед другими, и именно они сулят большое будущее. Завоевать победу, славу может память. Если пол — это что-то, о чем и говорить нельзя, то на память никаких запретов нет. Веселый, бодрый, он прибежал в свою спальню. Отныне его стихией станет память.

Азартный дух соперничества не совсем отвечает серьезному тону, который задают учителя, но они не препятствуют детям. И Жан не брезгует этой забавой, день ото дня он выступает все успешнее и постепенно входит в число лучших.

Лансло недавно разработал метод изучения греческого языка, использующий новых авторов — Софокла и Еврипида, например. Говорят, он единственный, кто непосредственно знаком с их творениями. А еще говорят, это вещи опасные, поскольку в них рассказывается о людских пороках и непомерной гордыне, причем каким-то очень пестрым языком, способным передать и самое возвышенное, и самое пошлое. В трагических монологах героев упоминаются кровь, тело, легкие. И это звучит еще резче, чем у Овидия, потому что обращено прямо к вам, с театральной сцены. Учитель все подобные места читает размеренным, спокойным голосом и каждый раз замечает, что это образы, фигуры речи, но Жан угадывает за словами трепещущую плоть, горячее дыхание, неумолимую игру телесных соков.

Он поступает, как обычно: заучивает, декламирует, все дольше, все выразительнее, и раз за разом выходит победителем из всех соревнований: в классе и за его стенами. Однако через несколько недель он устает. Чужие голоса и интонации ему мешают, не дают, как он хочет, остаться наедине с этими новыми текстами. Даже от главного соперника и друга, Тома, он отстраняется, уходит в лес, один. Бродит вокруг пруда или сидит на берегу. Читает вновь и вновь, на разные лады. Слова совсем простые, безыскусные, но гремят у него в голове, рокочут громом, и огненными зигзагами вспыхивают страсти людей и богов. Не говоря уж о ярости женщин. Все, что Жану известно о женщинах: у них белая кожа, нежные благословляющие голоса, они закутаны в шелковые балахоны, — неистовые Антигона, Электра, Иокаста поражают его еще больше, чем царица Дидона. Он попадает с ними в другой климат, в другие широты, к другой расе. Даже деревья в этом новом мире могли бы завопить.

Случается, в этих укромных местах его иногда застигает Тома.

— Запрещенная книга, смотрите!

Жан, сидевший под дубом, вздрагивает от неожиданности. Поднимает глаза на приятеля, но утыкается взглядом в коричневый томик у него в руках.

— Покажите!

Он выхватывает книгу, листает, читает вслух: «Лишь взглянула друг на друга молодая чета, так и влюбилась; души их с первой встречи познали свое родство и устремились друг к другу, как к достойному и сходному»[27].

— Хватит! Тише! — испугался Тома.

Но Жан продолжает: «Глаза их долго и напряженно всматривались, словно они старались припомнить, не видели ли они где-нибудь друг друга и не знавали ль ранее».

Юноши сцепились неприязненными взглядами. У Жана перехватывает горло, но он читает дальше: «Потом, словно устыдившись происшедшего, они покраснели. И вдруг — думается, страсть проникла уже в их сердца, — они побледнели. Словом, в несколько мгновений выражение и цвет их лица менялись тысячу раз и взоры блуждали, обличая душевное потрясение».

— Вернемся. Это непристойно, — вымолвил Тома.

— У них от страсти побелели лица — будто деревья от удара молнии.

— Деревья от удара молнии чернеют.

— Но сначала белеют.

— Не думаю.

— По крайней мере, я их вижу так, — настаивает Жан.

Назад они шагают молча. Новая мысль забилась в голове у Жана: божьи дети дерутся и убивают друг друга за города и королевства, но они могут также с неодолимою силой друг к другу стремиться, как магнесийские камни.