Тит Беренику не любил - [9]

В ту ночь почти уже спящему Жану почудился густой хриплый голос царицы, а каковы, подумал он, голоса молящихся инокинь? И вот уже утром на уроке латыни, в то время как учитель диктует отрывок из Сенеки, он все переводит другое — свою фразу Вергилия. Глядит поверх голов, как корпят остальные, что-то нашел и спешит записать, но не замечает учителя — тот подошел сзади, склонился над его плечом.

— Нельзя ли узнать, почему вы переводите не то, что я велел?

— Я…

— Отвечайте на мой вопрос.

Весь класс уставился на Жана. У него костенеет спина. Он зачеркнул слова Вергилия, свои слова и, красный от стыда, поднимает глаза на учителя. Тот смотрит с презрением и хватает листок со стола. Злобно комкает и, раздраженный, идет по проходу. Но Жан запомнил последние слова, словно они у него все еще перед глазами. Пронзенная насквозь, ее клокочет грудь[21]. Этот стих невозможно забыть, гибкий, он так и струится, свободнее, чем все, что он успел перевести. Он вновь и вновь повторяет его про себя. Пронзенная насквозь, ее клокочет грудь. Пронзенная насквозь, ее клокочет грудь. Впервые Жану удалось вместить свой элегический порыв в двенадцать шагов. Так, может быть, александрийский стих — лучшее решение? Точно знать он не мог, но, повторяя этот опыт каждый день, пришел к выводу, что красоту нельзя отмерить, но музыку размер дает.

В Пор-Рояль Жан вернулся через два года. Когда ему исполнилось шестнадцать. На свое счастье, он попал к трем лучшим во всей Франции учителям: Антуану Леметру[22], Клоду Лансло, Пьеру Николю[23]. Они же — самые ревностные затворники. В парке нарочно соорудили домики-эрмитажи, чтобы ничто не мешало их уединению. Тетушка живет в новом сестринском корпусе — несмотря на притеснения, число монахинь растет. Так что теперь все близкие ему люди тут, рядом. За исключением Амона, его назначили главным лекарем аббатства, и садоводством он уже не занимается. Жан больше не найдет его в парке, не услышит рассказов о чудесах природы. Просто так с ним теперь не увидишься, нужно найти особый предлог или чем-нибудь заболеть; все его время принадлежит монахиням — они постоянно нуждаются в его услугах, поскольку ведут аскетическую, полную лишений жизнь в сырых кельях. Жан и сам сильнее прежнего ощутил эти тяготы. То ли за это время суровости еще прибавилось, то ли в Бовэ он привык жить не так скудно.

Амон — единственный мужчина, которому позволено переступать порог монастыря. На зависть Жану. Так же как в детстве, он отлучается без спроса, сбегает по ступеням и смотрит, притаившись в уголке. Иногда приходится долго ждать, пока мелькнет хоть одна фигура в белом, в другой раз, напротив, монахинь полон двор. Снуют туда-сюда, стоят, о чем-то разговаривают, поднимают глаза к небу, к ним присоединяются другие, они то собираются, то вновь расходятся. Он ловит каждое движение, зорко следит, как сестры обнимаются, а кое-кто нет-нет и засмеется. Говорят, их тут около сотни. Случается ли им, как Дидоне, оплакивать то, что они потеряли: прежнюю жизнь, семью… ни о каких иных утратах Жан не смеет помыслить. Но, не в пример Дидоне, у них есть Бог. Бог унимает все печали, подобно тому как рыхлая земля способна впитать все слезы мира. Несчастная Дидона — в Боге она бы не печалилась так страшно.

— Что за недуг терзает царицу Дидону? — спросил однажды Жан у тетушки.

— Об этом я не знаю ничего, — твердо ответила она.

Он ей поверил и отныне понимал: вопросы, которыми он одержим, ей неведомы. О том же он спросил Амона:

— Что за недуг терзает царицу Дидону?

— Недуг, о котором вам незачем знать и которого не существует, с тех пор как явился Спаситель.

В тот день лекарь рассказал Жану о том, что произошло в его отсутствие, о случае с малолетней Маргаритой[24], — у нее в уголке глаза образовалась плотная зловонная опухоль величиной с орешек, которая причиняла больной сильную боль, вызывала жар и лечению не поддавалась.

— Тогда мы решили прибегнуть к святыне — шипу от Тернового венца. Хирурги приложили его к слезному каналу. Не прошло и нескольких часов, как боли исчезли. Мы выждали неделю, прежде чем окончательно удостовериться, но трубить об успехе не стали. А могли бы, ведь девочка — племянница великого Паскаля.

— В Бовэ, — вскользь вставил Жан, — об этом даже не слыхали.

— Это могло бы привести в замешательство короля, — продолжал Амон, — но тем не менее мы обнародовали свидетельства.

— Чьи свидетельства?

— Тех, кто подтверждает божественное исцеление.

— И чьей рукой они подписаны?

— Рукой Господней.

— А не вашей?

— Говорю вам, руку приложил Господь.

Жан поражен. Выходит, имеются письменные доказательства того, что Господь всемогущ. Они изложены пером на веленевой бумаге. Бог существует. Бог творит чудеса. Бог выше всех наук, Он владыка всех знаний. Бог выше короля Франции. Но главное, Бог может писать. Жана бросает то в жар, то в холод. Теперь, когда он пишет в тетради, кончик пера затвердевает и протыкает бумагу, как терновый шип тоненькую кожу.

Амон рассказывает Жану о Божьих чудесах, а между тем о нем самом все упорнее ходят недобрые слухи. Теперь войти в монастырь он может лишь в сопровождении сестры-привратницы, а в парке Жан все чаще замечает стражников. Есть опасения, что Амон затевает смуту против короля. Жан за него тревожится. А уж когда становится совсем невмочь, он просится к тетушке. Ее круглое лицо, точно полная луна, купающаяся в море Божьей любви, белеет в полумраке комнаты свиданий. «Нам завидуют, — сказала она однажды, — потому что среди нас такие великие умы. Нас окружают враги, вы должны благодарить Бога за то, что вы здесь, и ценить такую удачу, боюсь, этому скоро придет конец».