Тит Беренику не любил - [10]

Ее слова еще больше растревожили Жана, зачем только она это сказала! Он чем-то ей не угодил или ей стыдно за него? Кто же так ненавидит аббатство? Он поднимается к ферме, и ему кажется, что он идет против своей тоски, точно против течения, вокруг его ног обвиваются цепкие колючие плети, буйные побеги беды. Пусть ему запрещают читать, что он хочет, но здесь его семья, его сердце, его место на земле. Он клянет теткины мрачные пророчества и острый, едкий запах, каким повеяло от ее кожи, когда она приникла к решетке, запах кислого хлеба.

К счастью, в его жизни появилась новая книга и отвлекла его от страхов. «Наставление оратору» Квинтилиана. Эти несколько томов ему дал Леметр, он бережно, благоговейно открывает их. Волнуется при мысли, что касается той же бумаги, переворачивает те же страницы, которых касался учитель и на которых словно отпечатались его взгляд и взгляды всех прежних читателей. Судья должен умело убеждать, приводить доказательства, но должен также и воздействовать на чувства публики.

Каждый совет Квинтилиана помогает проникать в человеческий мозг и находить в его извилинах потаенные мысли, неявные намерения, скрытые мотивы. Такого Жан не ожидал. Наставление юристам научит его не только элоквенции, но и искусству читать в душах.

До того как Леметр удалился в загородную обитель, он был знаменитым адвокатом. На Жана он, как говорят, возлагает большие надежды, прочит его в защитники Пор-Рояля, а кроме того, любит, как сына. Он обучает юношей всем фигурам речи, всем приемам, загорается, увлекает их тоже, не считает часов. Особое его пристрастие — силлогизмы. Все три ступени он излагает единым духом, с шутливой высокопарностью. Ученики заражаются азартом, подражают учителю, устраивают состязания, сражаясь иной раз до глубокой ночи. Однако Жан предпочитает другую фигуру, тоже любезную сердцу Леметра, — гипотипозу[25]. «Когда слова настолько ярко изображают предмет, — объясняет наставник, — что слушателю кажется, будто бы он его воспринимает не ушами, но глазами. А зрение безраздельно властвует над нашей душой». Из многочисленных примеров Жан запомнил один: окровавленную тогу Цезаря, «сочащуюся кровью», с нажимом выговаривает латинист; эта багровая влажная ткань сильнее всех речей возбуждает жажду мести у римской толпы. Чтобы лучше слышать, Жан закрывает глаза и отдается какой-то странной сумеречной стихии: трудно понять, светло или темно там внутри, это не сон, не явь, а что-то вроде стойкой и сладкой галлюцинации; ум раскаляется, пылает факелом. Трагедии, битвы, тлеющие угли высвечиваются в черноте, проступают яснее, чем на громадных полотнах.

И вот спокойный голос рассказывает об ужасном, подчиняет бесчинства и жестокие усобицы строгому ритму. Голос учителя такой красивый, звучный, что Жану то и дело приходится сцеплять большие пальцы за спиной, чтобы не захлопать ненароком в ладоши. Наедине с собой он пробует собственные силы. Слова приобретают материальность, их можно потрогать, схватить, переделать. Речь образуется в уме, но не должна в нем оставаться, она должна выходить наружу, вырываться в пространство, трепетать.

Однажды учитель сказал, что, по мнению Квинтилиана, трагедии необходимы для воспитания оратора. Жан удивился — ведь театр в Пор-Рояле нещадно порицался. На миг замешкавшись, учитель возразил: у Квинтилиана, несомненно, есть особая причина, драматурги — мишень для его критики, он упрекает их за то, что полагаются на свой талант, вместо того чтобы его оттачивать.

— Вот послушайте стих из Овидия: «Servare potui, perdere an possim rogas».

— Кто может сохранить, может и погубить: я тебя сохранила, значит, могу погубить, — переводит один ученик.

Жан чуть не рассмеялся — так плох перевод.

— Верно, но вы не передали емкости стиха, — говорит Леметр.

— Коль я тебя спасла, смогу и погубить, — предлагает Жан.

Тот ученик не согласен:

— Этого мало, слишком коротко!

— Нет, тут всё есть, — вступается учитель. — Поэзия и безупречная логика. Логикой и прекрасна поэзия.

Ученик ищет поддержки товарищей, но не находит — кто посмеет перечить учителю!

— Откуда этот стих? — спрашивает Жан.

— Из единственной трагедии Овидия[26].

— И нам дозволено ее читать?

— Нет, — говорит учитель. — Она утеряна, остался только этот стих.

Жан ошарашен всем: тем, что учитель выбрал именно такой пример; что сочинение великого поэта утерялось и что остался только этот стих. Он пишет о своем недоумении в толстую тетрадь, куда привык, с тех пор как начал жить в отдельной комнате, записывать то, что пришло на ум за целый день. Как правило, это касается уроков, но есть тут и другие записи, не относящиеся к делу, вольные, способные смутить сторонний глаз, как вид неприбранной постели. В этих заметках, отклоняясь от юриспруденции, он рассуждает о Вергилии, Плутархе, Таците, трактует их, как если бы то были христианские авторы, с точки зрения благодати и веры, не заботясь о сообразности. Научили его препарировать, вот он и препарирует, но не просто выносит суждение, а почти что невольно нанизывает фразу за фразой.

От страницы к странице он меняет язык, переходит с латыни на греческий, часто сам того не замечая. Теперь, благодаря Лансло, он изучил еще и итальянский и испанский. Никто, кроме него, не владеет пятью языками. Все они в нем, все живые, он стирает границы по собственному произволу и устанавливает новую географию. Грудь горделиво раздается вширь, не то что у товарищей по классу, вмещает куда больше звуков — он уловил их и освоил, — отражает куда больше голосов. Читая или декламируя, он чувствует, как ходят ребра, грудная клетка мерно поднимается и опускается, в ней виток за витком наворачивается спираль многоязыкой Вавилонской башни, которая растет, не порождая хаоса. Другие собираются по вечерам и, склонившись над картой, водят деревянной указкой по горам и морям. А Жан, хоть иногда бывает тут же, рядом с ними, но уходит с головой в свои тетради, предпочитая плавать в одиночку и управлять ковчегом, где нашли пристанище величайшие древние авторы.