Тит Беренику не любил - [13]

В исповедальне Жан покаялся в зазорном наслаждении романом и в своеволии. Признал, что поддался соблазну, а учительский запрет лишь пробудил в нем упорство. Но главного — что он задумался о некой неведомой любви, — не сказал. Священник отпустил ему грехи.

Он вышел из исповедальни с легким сердцем, но эта легкость улетучилась, едва он вошел в свою комнату и понял, что в его вещах снова рылись. Вторая книга была найдена и тоже предана огню.

Это всерьез уязвило его самолюбие. Сразу после сожжения он подмигнул своему новому другу в знак того, что ему требуется новый, третий экземпляр. Но уж на этот раз он не попадется, а по собственной воле отнесет недозволенный предмет учителю.

— Когда? — спросил маркиз.

— Как только выучу всю книгу наизусть.

И вот вечерами напролет Жан, подстрекаемый маркизом, читает ему целые страницы наизусть. Дать слабину нельзя — маркиз затюкает, задразнит. Он издевается над Жаном, если тот что-то позабудет или ошибется, но Жан не обижается и не меняет курса: будь что будет. Наконец цель достигнута, дальше все просто:

— Завтра пойду признаваться.

— Уверены, что надо?

— Не зря же мы старались!

Этот ответ скрепил их дружбу, глядя на нее, Жан ясно видел разницу между миром своим и чужим, между ними двумя и всеми вокруг, между явным и тайным.

Третье сожжение — взаимный вызов ученика и учителя. И Жан не опускает глаз. Он смотрит в лицо Лансло и видит свое будущее — никогда больше никакая исповедь и никакое отпущение грехов не смогут обуздать его душу и тело.

В тот вечер Жана навестил Амон, удивленный, что юноша сам не пришел в лазарет после такого тяжкого удара.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Превосходно.

— И не хотите исповедаться для успокоения?

— Нет.

— Не понимаю.

— Оставьте меня, я устал.

Медик не настаивал и уже повернулся к дверям, как вдруг Жан спросил:

— Ведь всех живых тварей создал сам Господь?

— Да.

— И это он, Господь, снабдил нас всеми органами и частями тела?

— Разумеется.

— Так почему же мы о них не смеем говорить?

— Мы говорим — в учебниках по медицине.

— А кроме этого — нигде нельзя?

— Не подобает.

— Вергилий и Эсхил об этом пишут постоянно.

— Вергилий и Эсхил, как вам известно, не христианские авторы.

— Но великие, правда?

— Несомненно.

— Вот и я буду писать, как они, на греческом и на латыни.

— Но от вас ждут другого. Ваши учителя, несмотря ни на что, отдают предпочтение французскому.

— Да я же говорю, учителя запрещают мне то, чему учат. Оставьте все-таки меня, я ужасно устал.

Медик помедлил. Его пронзила жалость, он поднял взгляд на юношу, но не посмел его обнять — для этого порыв был недостаточно силен.

Мирские титулы — пустая условность, так Жана приучили думать, но при слове «маркиз» в нем пробуждается хор всевозможных звуков. В этом хоре дворцовые празднества, бег роскошных карет и бряцание золота. Что-то суетное и далекое, однако, вопреки всему, о чем ему твердили, это шум современности. Жан — сирота, его дом только тут, в Пор-Рояле. Конечно, есть друзья семьи, родня, в нищете его не оставят, но на чью помощь он может рассчитывать, если задумает укорениться где-нибудь вне стен этой обители? Укорениться и расти. Расти, как деревья в здешнем парке, вот чего ему хочется. Стать таким же величественным и прямым, достигнуть неба, но не отрываться от корней, уходящих в глубину земли французского королевства. Он мог бы преуспеть на адвокатском поприще или в торговом деле, но это значит навсегда остаться буржуа.

О короле Жан знал только одно: долг верности, символ которого — отметина на лбу, однако из рассказов юного маркиза у него мало-помалу возникали новые блистательные образы.

— Мой отец говорит, что рядом с королем и сам начинаешь светиться.

Или:

— Мой отец говорит, что под взглядом короля чувствуешь себя как под лучами солнца.

Или еще:

— Прекраснейшее зрелище на свете — вид короля, который выходит из Лувра во двор и выбирает для своей упряжки лошадей.

Сначала Жан в ответ на это неизменно замечал, что король всего годом старше его самого, но вскоре перестал. Это так пошло по сравнению со словами маркиза, похожими на пышные, но неизменно благостные пророчества, не дышащие Божьим гневом и не сулящие страшную кару. Иногда они оба хохочут в комнате у Жана, изображая друг перед другом преувеличенно учтивые поклоны, реверансы и церемонные улыбки. Или играют, сочиняя галантные вирши то на латыни, то на французском, как вздумается. Придумывает их обычно Жан, маркиз же восторженно скачет на месте и хлопает. А воспевается в них что попало: дворовый пес Работен, зима, птички в парке. Жан обучается у трех наставников и хорошо усваивает их науку, однако же, помимо этого, он открывает для себя другое: бурление светской жизни, блеск полуулыбок, легкую пену, какую слова способны взбить вокруг вещей.

Иногда, лежа вечером в постели, он чувствует уколы совести за то, что эти игры с маркизом уж слишком его увлекают, но вспоминает о великом Паскале, который, нравится это Лансло или нет, говорят, в свое время отдал дань галантным развлечениям. Жизнь человека переменчива, как ветер. Взять хоть его самого: час на час не приходится, он то прилежен, то легкомыслен, то с жаром штудирует Вергилия, то, минуту спустя, сочиняет шутейные оды.