Тит Беренику не любил - [15]

— Хорошо, я уйду, но обещайте, что завтра прочитаете мне свою оду быку!

Несколько часов подряд Жан скребет пером, зачеркивает и опять пытается вообразить, хоть это и нелепо, что будет, если в их аббатство забредет огромный разъяренный бык. Но ничего хорошего в голову не приходит. Наутро он не решается посмотреть в глаза маркизу. Так проходят три дня.

Наконец, после четырех бессонных ночей, у него что-то получилось. После обеда он подзывает маркиза и нетвердым голосом читает:

Грязь попирает он, взревев,

Лоснящуюся под ногами,

И закипает черный гнев

От крови, алой, словно пламя.

— Ужасно! — говорит маркиз. — Птички и те были лучше! Вам не хватает действия.

— Надоели вы мне, — отмахивается Жан. — Попробуйте сами!

— Вы бы хотели, чтобы я, как вы, заделался поэтом?

— О нет!

— Наверное, идея с быком была неудачной, предмет слишком груб.

Жана эти слова утешают. Но в тот же вечер на другой странице «Георгик» ему попадаются строки:

Так-то всяческий род на земле, и люди, и звери,

и обитатели вод, и скотина, и пестрые птицы

в буйство впадают и в жар: вся тварь одинаково

                                                                  любит.

И он понимает: Вергилий нисколько не груб. И решает отныне не показывать оды маркизу, а приберегать их для писем кузену. Это не значит, что они с кузеном не будут больше изощряться в искусстве беседы — ведь тут от Жана требуется не просто отвечать на вопросы, но подбирать и расставлять слова, как будто это стрелы, способные жестоко ранить, но, если их чередовать и выпускать умело, становящиеся безобидней легких пузырей. Все чаще в письмах кузена мелькают галантные имена, которые присваиваются парижским дамам, говорится о вкусе света к острословию и пасторалям. Рассказывается о домах, где мужчины с женщинами вместе засиживаются и пируют до глубокой ночи и где никто ни разу не помянет Господа. О столичных улочках, салонах и особняках. Мало-помалу Жан пытается вставлять все это в собственные тайные сочинения. И иной раз ему приходится внезапно выходить из класса — так сильно кружится голова.

— Что с вами? — беспокоится Амон.

— Не знаю, может, это оттого, что я слишком много рифмую.

— Так все и говорят о вас. Послушайте своих учителей, возвращайтесь к строгому, логичному мышлению.

— Я хотел бы поехать жить в Париж.

Лекарь рукой упирается в стену.

— Сначала тяготишься каким-то местом, а там уж и дела становятся в тягость, — говорит он. — Живите в Боге.

И, капнув на влажную тряпицу какой-то пахучей жидкости, склоняется и прикладывает ее ко лбу Жана.

— Меня частенько тянет удалиться в молитвенный затвор, более строгий, чем здесь.

Жан помрачнел. Без Амона он пропадет. Он обидел учителя и пытался, закрыв глаза, понять его боль, сопоставив ее со своею. Но раскаяние не прибавило сочувствия к лекарю. Впервые за все время Жан увидел его просто-напросто иссохшим стариком, который ест только хлеб из отрубей — корм для собак — и пьет только воду, а все, что полагается ему, отдает беднякам. Пусть идет куда хочет: хоть к траппистам, хоть к черту! А он, Жан, поедет в Париж. Амон его злости не чувствует. И еще минуту держит руку с растопыренными, чуть дрожащими пальцами над его лицом.

— Если позволите, я вам кое-что расскажу.

Жана мутит от его кислого дыхания, он еле сдерживает тошноту.

— Когда я был маленький, в доме, где я жил, обрушилась крыша и все раздавила. Мне было всего пять лет, но с тех пор не проходит и дня, чтобы у меня перед глазами не возникали эти образы: моя разбитая кровать и прочее. Вокруг меня были одни руины, и сам я должен был погибнуть. Но уцелел по воле Господа. И жить могу только в Боге. Но главное не это. Главное — если бы я тогда умер, то умер бы в грехе.

— Как? Почему?

— Беда стряслась в Богоявление, а накануне я предавался обжорству.

— А-а! — Жан потрясен.

В рассказах Амона ему больше всего всегда нравились метаморфозы, настигающие людей. Как в мифах. Как в случае с Данаей и золотым дождем. Вот и сейчас ему уже представилось, как у худощавого Амона внезапно отрастает жирное брюхо.

— Но Бог меня пощадил. Я мог бы рассказать вам множество других историй.

— Знаю-знаю. Например, про святое терние, но эту я от вас уже слышал давно.

— Не дерзите!

— Прощу прощения.

В его собственной жизни Провидение никак себя не проявляло. С ним не случалось никаких метаморфоз, и Бога он пока не нашел. Он хочет ускользнуть от пронзительных черных Амоновых глаз и вдруг где-то слева натыкается взглядом на клубок шерсти с деревянными спицами. Чье это может быть добро?

— Тут еще кто-то есть?

— О чем это вы? — Амон сбит с толку.

— Я вон про то вязанье…

— Это единственный способ занять руки, оставляя свободным ум. Я вяжу и продолжаю, не отвлекаясь, читать Священное Писание.

— И что вы потом делаете с вещами, которые связали?

Но вопрос не в этом!

Жан снова закрывает глаза — пытается прогнать нелепую картинку. Действительно, не важно знать, как там Амон раздает беднякам плоды своих трудов, важно другое: понять, как может человек жить в подобном разладе с собой. У Жана, когда он пишет, руки и глаза, по крайней мере, действуют согласно. А тут… под сомкнутыми веками упрямо вырисовывается одно и то же: лекарь сидит, согнувшись над своим вязаньем, позвякивают спицы, мелькает грубая шерстяная нить, а глаза его не видят то, что делают руки. Все в Жане противится этому зрелищу: его бедный учитель, похожий одеянием на крестьянку, жмурится, предаваясь грезам о Божьем промысле. Он вскакивает и со всех ног бежит прочь. А вечером, когда маркиз стучится в дверь, он замирает и не отзывается, как будто его нет, — весь мир ему противен.