Тихий тиран - [41]

— От кого же?

Слава молчал, сосредоточенно гася самокрутку в бронзовой пепельнице. Анна Ивановна снова села в уголок, сложила на коленях руки.

— От Горохова… Надеюсь, не забыл такого? У тебя в клинике работал. Потом выгнали…

— Не забыл, — медленно выцеживая воду из стакана, сказал Кулагин-старший. — За привет спасибо… Где он обретается?.. На Камчатке?

— Ты не поможешь мне разыскать Крупину? — не ответив, попросил Слава. — Она вроде бы в Москве?..

— Была. — Сергей Сергеевич пристально посмотрел на сына. — А в настоящее время Тамара Савельевна работает в моем институте… Тоже хочешь передать привет?

— Конечно! А что?

— И ты полагаешь, ей это доставит удовольствие?

— А почему бы и нет?

— Ну-ну…

Так прошел этот вечер и часть ночи. На первый взгляд приезд сына ничем не нарушил ритма жизни в доме Кулагиных. Но так казалось только на первый взгляд…

16

После той ночи, когда Колодников, не желая того, пошел тайком, проходными дворами к институту и долго смотрел на светящиеся окна отделения, где в одной из палат лежала Нина, после ночи, которую он провел почти без сна, думая о том, что же будет с ней дальше, захочет ли она все-таки жить или снова попытается покончить с собой, Павел решил зайти к ней в палату.

Это решение вызревало в нем медленно, а осуществилось стремительно. Он позвонил в ординаторскую Фатееву, договорился с ним, что тот отложит на полчаса все свои дела, ибо крайне нужен ему, Павлу Колодникову.

Фатеев согласился, предположив, что молодой хирург хочет поделиться тайной сердца. Он почти не ошибся, не угадав главного — объекта его внимания.

Они вошли в палату, поздоровались со всеми. Павел сразу подсел к Нине, а Фатеев заговорил с Глафирой Степановной, дежурившей в тот день.

— Как самочувствие? — бодро спросил Павел.

Нина молчала; даже не взглянула на него, когда он, запинаясь, ляпнул, что она еще очень молода и в конце концов жить вовсе не означает только бегать и танцевать.

Фатеев делал вид, что не прислушивается. Но, перехватив его взгляд, Павел понял, что говорит совсем не то и Фатеев его не одобряет.

Он смешался, торопливо попрощался с Ниной, кивнул Фатееву и выскочил из палаты. Это посещение продолжалось самое большее несколько минут.

В коридоре Виктор Дмитриевич взял Павла под руку:

— Объясни, человече, зачем ты приходил сюда?

— Не знаю, — ответил Колодников.

— А меня зачем потащил?

— Так…

— Паша, дружище, у тебя расшалились нервишки.

— Да, вероятно, — согласился Павел. — Виктор Дмитриевич, вы видели, какие у нее глаза?

— Ну?.. Красивые.

— Не знаю, — пробормотал Колодников. — Я не о том… Крупина сказала: «Чтобы понять страдающего человека, надо погрузиться в его мир».

— Вот что я тебе скажу, Павел Афанасьевич… — Фатеев на минуту задумался. — Ты только начинаешь свой путь хирурга, трудный и не всегда благодарный. К сожалению, таких девушек или юношей на операционном столе ты увидишь еще не раз и не два. Я, конечно, понимаю, что слова Крупиной звучат очень красиво и многозначительно, но избави тебя бог следовать им!

— Почему? — нахмурился Павел.

— Потому что, постоянно погружаясь в чей-то мир, ты однажды не вынырнешь. В лучшем случае дисквалифицируешься как хирург — у тебя руки начнут дрожать. В худшем — свезут тебя, брат, в «желтый домик» на улице Зеленой. Вот ведь как… Ладно, — оборвал сам себя Фатеев, — через день я тебя прихвачу с собой. Поедем к одной моей пациентке, Мальцевой, судьба которой тоже не дает мне покоя. Ты увидишь другие глаза. Не одни, а три пары глаз!..

— Неужели вы уже стали настолько черствым профессионалом, что не можете…

Колодников хотел вырвать свою руку, однако Фатеев еще крепче сжал его локоть.

— Мальчик, — негромко, но отчетливо сказал Фатеев, — я ведь только тем и занимаюсь, что возвращаю их, — он махнул рукой на двери палат, — к жизни. Даже через их сопротивление. А знаешь, почему они сопротивляются?

— Почему?

— Потому что в своем отчаянии уже не верят, что способны жить. Однако закончим пока наш разговор…

Через день Фатеев повез Колодникова к своей больной.

— Что у нее? — спросил Павел, когда они сели в такси.

— Опухоль… Если она не согласится немедленно лечь на операцию, дело кончится плохо. Боюсь, что рак…

Женщина лежала на кровати; рядом на коленях, уткнув голову в грудь матери, стоял мальчик лет восьми, а у изголовья сидела девочка чуть постарше, ее волосы украшали два огромных белых банта.

Увидев вошедших, женщина подтянула сползшее одеяло, растерянно взглянула на Фатеева и отстранила сынишку.

— Здравствуйте, Ирина Львовна, — весело сказал Фатеев, поправляя очки, — вот привез к вам своего друга и коллегу, весьма авторитетного хирурга.

Колодников смущенно переминался с ноги на ногу.

— Не глядите, что он молод, — продолжал Фатеев, — Павел Афанасьевич весьма компетентен…

— Зачем вы пришли? — перебила женщина. Руки ее машинально гладили одеяло, которым она укрылась до самого горла. — Я ведь вам сказала, что никогда не соглашусь на операцию.

— Я это уже слышал, но я тоже упрямый и не отступлю.

— Поймите же меня, — воскликнула женщина, — я все обдумала! Нет, нет и нет…

Да, Фатеев был прав. Колодникову раньше не приходилось видеть таких глаз, какие были у этой страдающей женщины. Что-то звериное было в этих глазах; объяснить их выражение было почти невозможно: мольба, ненависть, боль, тоска, любовь и покорность — все это объединилось и было обращено на Фатеева.