Тихий тиран - [31]

В своем подъезде он застал притихшую целующуюся парочку, смущенно заспешил и едва не задел девушку плечом, проходя мимо.

В коридоре Павла встретила встревожившаяся мать. Она сидела в халате, сдвинув худые белые ноги, и вопрошающе глядела, как сын медленно раздевается. Вместе они жили недавно, после смерти отчима. До последнего времени Павел скитался по детским домам и студенческим общежитиям.

— Ты где был, Пашенька? — спросила она робко.

— Нигде, — ответил Павел, — дышал свежим воздухом. Ты спи. Я еще поработаю.

— Над диссертацией? — оживилась мать.

— Над диссертацией, — рассеянно ответил он.

Мать боготворила Павла. Она была безмерно счастлива, узнав, что его принял на работу «сам профессор Кулагин». Но и вину свою материнскую она глубоко чувствовала и переживала.

Однажды, в шутку, Павел сказал матери:

— Шеф считает, что я буду профессором…

— Медицины? — ахнула мать.

— Ага! Не кислых же щей!

С тех пор она свято верила, что сын каждую ночь пишет диссертацию. Кто знает, может быть, побуждаемый именно этой простодушной верой, Павел и в самом деле начал работать над диссертацией, не ставя, впрочем, в известность об этом ни Кулагина, ни заведующего отделением доцента Фатеева.

— Мама, — сказал Павел, — если бы мне вдруг ампутировали ногу… до колена… Ты бы хотела, чтобы я жил калекой?

— Господь с тобой, Пашенька! — прослезилась мать. — Не иначе, у тебя неприятности на работе!

— Нет, — успокоил он, — а ты помнишь Джека, овчарку?

— Какого еще Джека?.. О чем ты?

— Ну, помнишь, мы еще жили на бульваре Костюшко…

— А!.. Да, да… И что же?

— Он ведь был очень умный и красивый пес. А его убили только за то, что он трехлапый.

— Не понимаю, Пашенька, почему ты сейчас об этом говоришь? Может, оно и лучше, что убили. Сам посуди, какая же это собака на трех ногах?

— Это верно, — вздохнул Павел, — она уже не собака. Она просто несчастное существо, потому что не приносит своему хозяину выставочных медалей!..

Догадка Фатеева подтвердилась: у Вари была прободная язва желудка.

Фатеев оперировал, помогала Клепа. Работала она ловко, без суеты. Виктор Дмитриевич подумал, что хорошо бы направить к ней на стажировку кое-кого из медсестер института, считающих себя незаменимыми…

Когда Варя уснула, Виктор Дмитриевич опустился на широкую белую скамью, стоявшую у стены, устало прислонился к ней спиной. Закурил.

— Так и живешь? — пробормотал он, не глядя на Клепу.

— А чего, — ухмыльнулась та, — у нас тут покойно, не то что у вас в городе. Корову вот купила, молоко пью… А ты не жалеешь, что от нас уехал? Тут уж пять врачей перебывало. Бегут. А чего бегут, когда места грибные? Рыбка сама на сковородку прыгает…

Фатеев с удовольствием слушал мягкую скороговорку Сизовой.

— Ты не тараторь так, остановки делай, а то устанешь.

— Это еще почему? — фыркнула та. — Я на бумаге пишу правильно, все точки с запятыми ставлю, где надо, а уж говорю, как хочу.

— Понимаю, принцип? — Фатеев чувствовал, как от недавнего напряжения по всему телу разливается истома. Захотелось закрыть глаза и уснуть прямо здесь, на этой широкой скамье.

Вдалеке заурчал трактор, чихнул несколько раз и затих.

— Хорошо у вас, в деревне, — мечтательно произнес Фатеев, — очень хорошо, скажу я тебе, Клепочка! Даже просто замечательно!

— А ты не завидуй, касатик, возвращайся! Зачем тебе сидеть в городе? Ученым ты теперь стал, деньжат подзаработал, можно и за здорово живешь потрудиться. За свежий воздух и тишину. — Глаза Клепы искрились лукавством, и трудно было понять, в шутку говорит она или всерьез.

Фатеев уезжал вечером. Зашел попрощаться с Варей, положил на белоснежное одеяло три ириски, непонятно как оказавшиеся в кармане, и сказал:

— Сейчас смотри на них и меня вспоминай, а когда выпишешься, съешь.

Девушка ответила вымученной улыбкой.

В машине Фатеев обнаружил плетеную корзинку, в которой лежала зажаренная курица, с десяток крупных осенних яблок и ожерелье из сушеных грибов.

— Ну, Клепа, — охнул Фатеев, — такого я от тебя не ожидал! Свои принципы ты уважаешь, а по моим бьешь. Иль забыла?

— Как же забыла! — Она хлопнула себя по толстым бедрам. — Как же забыла, будто не я за тебя и съедала все подношения от больных! На твоих подарках и отъелась.

И вдруг она заплакала, по-детски утираясь пухлыми кулачками.

— Брось, Клепочка, брось, — растроганно проворчал Фатеев, обнимая фельдшерицу, — не трави ты мне душу, глупая Клеопатра из античного мира!.. Позвонила — я приехал. Нужно будет — еще звони.

Его вез тот же рыжий шофер. Иногда Фатеев ловил на себе его изумленно-приветливый взгляд. Ехали молча. А когда подъехали к дому Фатеева, рыжий вдруг снял кепку и протянул руку:

— Спасибо вам, Виктор Дмитриевич.

— За что? — растерялся от неожиданности Фатеев.

— За Вареньку, ведь спасли вы ее.

— Постой, постой, так ты, брат, жених, что ли?

— Ну да, — растянул рыжий в улыбке толстые губы, — только она об том еще не знает. И никто не знает! — с гордостью добавил он.

Внезапно Фатееву открылась очень простая истина: оказывается, счастье не в том, что работаешь для тысяч людей; счастье, оно конкретно, и ты по-настоящему счастлив, когда помог кому-то одному. Потому что тысячи — это нечто абстрактное, а один, он и есть один. Потом другой. Потом десятый, двадцатый, двухсотый… Потом — тысячи!