Тихий тиран - [29]

А ведь было и такое с ним, когда однажды, до женитьбы на Полине, его жестоко и грязно обманула женщина… Да что вспоминать теперь!..

11

— Значит, в научно-исследовательский институт?

— Да… Я позвонила доктору Крупиной, с которой познакомилась в поезде, и вот…

— И правильно сделали, Мария Герасимовна! Отлежится, еще здоровее станет, чем был.

— Ой, Палладий Алексеевич, боюсь я… Если бы вы видели весь этот ужас! Он только через час очнулся!

— Ну-ну, возьмите себя в руки, Мария Герасимовна, НИИ профессора Кулагина — организация, как я слышал, серьезная. Все будет в порядке. Как вы-то себя чувствуете? Давление какое?

— Упало… Да не обо мне речь. Вы, может, навестите как-нибудь Рубена, а?

— Обязательно, Мария Герасимовна, что за вопрос! Думаю, денька через два заеду…

Фирсов положил трубку, взял карандаш и на календаре сделал пометку: «В среду побывать у Манукянца». Сунув карандаш в деревянный стакан, пробормотал: «Эх, Рубен Тигранович, как же вы так?.. Нет, товарищ полковник, мы с вами еще о многом должны поговорить, многое вспомнить…»

Да, значительную роль сыграл в жизни первого секретаря обкома партии Рубен Тигранович Манукянц. Но кто знает об этом, кроме них двоих?

Фирсов поднялся из-за стола, подошел к двери, выглянул в приемную:

— Лидия Всеволодовна, что-то меня совсем сон одолел.

— А вы поспите часа два, — улыбнулась Лидия Всеволодовна, — я никого к вам не пущу. Совещание в три.

— Разрешаете? Ну, тогда я воспользуюсь…

Последнее время он спал в сутки мало, урывками. Сначала ездил на ГЭС, там прорвало плотину — и было уже, конечно, не до сна, потом — зверосовхоз, а до него добираться по размякшей дороге — мука!

Да что и говорить, на заводе все-таки жилось поспокойнее, хотя и там приходилось иной раз недосыпать.

Фирсов закрыл глаза и сразу уснул. Он настолько устал, что у него не осталось сил даже на какое-нибудь приятное сновидение.

Профиль жизни Фирсова обозначился давно и определенно, еще с того момента, когда он, тринадцати лет мальчишка, стал связным и разведчиком партизанского отряда в Белоруссии.

Фирсов прошел всю войну, до последнего кровавого дня ее. И когда она закончилась, ему, сыну полка, казалось, что вся дальнейшая его жизнь отныне будет связана с армией. Другого он не желал, об ином и не мечтал. Но Фирсова вызвал к себе замполит майор Манукянц (это было в Восточной Пруссии) и сказал:

— Садись, Палладий. Поговорим.

Юноша сел, настороженно поглядывая на майора. А тот не спешил начинать разговор.

— Водкой я тебя не буду угощать, — усмехнулся Манукянц, — хотя ты уже не раз прикладывался… Так?

— Так точно! — смутился Фирсов. — Прикладывался, товарищ замполит.

— Нравится?

— Никак нет!

— Ну ладно, — махнул рукой Манукянц, — на-ка вот, чай пей.

Потом Манукянц вдруг спросил, не нашлись ли родители Фирсова и научился ли Палладий хоть немного разговаривать по-немецки.

Тот отрицательно потряс головой.

— Плохо, — обронил Манукянц, — нам теперь с немцами нужно другие отношения устанавливать… Без языка не обойдешься.

— Пускай наш, русский, учат, — зло сощурился Фирсов. — Они уже научились: давай, матка, млеко, яйки давай!..

— Не одни фашисты в Германии, и другие имеются… Знаешь, Фирсов, чем сильны мы?

И, не дожидаясь ответа, сам сказал:

— Злодейство помним, а зло — нет. Понял?

— Никак нет! — насупился Фирсов. Слова Манукянца были ему неприятны, и не мог он с ними согласиться — сердце не позволяло.

— Ничего, потом поймешь. Вот что, Палладий…

Он прислушался к громким голосам за дверью, почему-то вздохнул.

— Вот что, Палладий, — повторил он, — мы тут с начальником штаба дивизии говорили о тебе… Война окончилась… Что дальше будешь делать?

— Как что? В армии останусь!

— Нет, — неожиданно строго сказал Манукянц, — мы тебя демобилизуем в числе первых бойцов…

— Зачем? — чуть не плача выкрикнул Фирсов. — Я не хочу, товарищ майор… Рубен Тигранович, у меня ж никого нет… И дома нет! Куда мне ехать?

— Поедешь учиться! — отрезал Манукянц. — В Москву!

Он открыл ящик стола, вытащил небольшой газетный сверток, протянул Фирсову:

— Тут деньги. Бери!

— Не возьму, — прошептал Палладий.

— Бери, — мягче сказал Манукянц, — это честные деньги, сынок! Солдаты и офицеры собрали для тебя. Трать с умом, не транжирь. Хватит на первое время. А вот тебе письмо начальника штаба. Тут адрес указан, заедешь к его брату. Ясно?

— Ясно! — Юноша горестно вздохнул.

— Окончишь школу, потом институт… — Манукянц долгим взглядом посмотрел на Фирсова. — Убивать ты уже научился, Палладий. Теперь жить учись, строить, на станке работать, чертежи чертить…

Заметив, что Фирсов хочет что-то сказать, ворчливо осадил:

— И не возражай, когда с тобой старшие говорят!

Подошел, обнял, поцеловал сухими шершавыми губами, подтолкнул к двери:

— Иди, парень, иди!

…Лидия Всеволодовна с глубоким состраданием посмотрела на спящего Фирсова, вздохнула и осторожно дотронулась до его плеча. Он сразу же открыл глаза, словно и не спал, улыбнулся:

— Что, лимит времени исчерпан?

— Увы, Палладий Алексеевич, — она развела руками, — через пятнадцать минут у вас совещание. Товарищи уже начинают сходиться.

— Отлично! — Фирсов провел рукой по лицу. — У меня к вам просьба, Лидия Всеволодовна… Позвоните в НИИхирургии, узнайте, как самочувствие больного Рубена Тиграновича Манукянца.