Терроризм в российском освободительном движении - [115]

«Воспитательное» воздействие терроризма сказалось и на другой стороне, не желавшей перемен, во всяком случае в ответ на давление общества и угрозы террористов. Противники революции после цареубийства 1 марта 1881 года сочли, что наиболее эффективный способ борьбы против террористов — воспользоваться их же методами и уничтожить наиболее активных революционеров. Одним из инициаторов создания монархической террористической организации был будущий первый «конституционный» премьер С.Ю.Витте[798]. Деятельность участников «Священной дружины» или, как прозвал их М.Е.Салтыков-Щедрин, «взволнованных лоботрясов», закончилась ничем, однако сам ход их мыслей был достаточно симптоматичен.

Двадцать пять лет спустя Витте сам едва не стал жертвой террористического акта, когда черносотенцы заложили «адские машины» в дымоход его дома. «Черный» террор в эпоху первой русской революции стал зеркальным отражением террора революционного, хотя, конечно, заметно уступал ему по масштабам[799].

Если добавить к террору красному и черному еще и столыпинское кровопускание, или, по терминологии премьера, врачебные меры, которые, с одной стороны, были вполне законной самозащитой государства, а с другой, вследствие введения военно-полевой скорострельной юстиции подрывали само понятие законности и государственности, то, похоже, что сумма насилия в обществе достигла критического предела. Психология гражданской войны, когда думающего подругому стремятся не убедить, а уничтожить, сложилась задолго до ее начала.

И все же тогда России удалось остановиться на краю пропасти. Вакханалия убийств и ограблений способствовала «дегероизации» террористов больше, чем любая антиреволюционная пропаганда; раскрывшаяся провокация Е.Ф.Азефа, затем А.А.Петрова, З.Ф.Жученко и других, вызвали отвращение к террористическому Зазеркалью, а временами — смех. Реформы, хотя и запоздалые, позволили общественному недовольству найти легальные пути для своего выражения; возможности самореализации помимо власти и независимо от нее заметно возросли.

«Созыв Думы и деятельность третьей из них, то есть первой из занимавшихся делом, сразу изменили все положение, — вспоминал ближайший сотрудник Столыпина. — Политическое недовольство в значительной его части отхлынуло с мест в Думу и в ней сосредоточилось, как в трубе, а то, что осталось на местах и что ждало от народного представительства какого-то чуда, перенесло все свое раздражение на Думу. Правительство, правда, сильно ругали, но зато в стране могли сложиться течения, ставшие решительно на его защиту. Убийства приобрели уже значение насильственного и непрошеного вмешательства в общественную жизнь, как бы вмешательства в права Думы»[800].

За десятилетие, прошедшее с момента убийства Плеве, давшего сигнал к штурму самодержавия, Россия изменилась разительно. В Думе заседала социал-демократическая фракция. Легально выходили оппозиционные журналы и газеты; были легализованы профсоюзы, кооперативы и другие общественные организации. Численность революционных партий сократилась в несколько раз; их руководство превратилось в кучки эмигрантов, разделившихся на несколько фракций и спорящих между собой. Терроризм отошел в область чистой теории, довольно вяло отстаивавшейся его адептами. В России хватало проблем и противоречий, но, похоже, преклонение перед героями террористической борьбы русское общество изжило.

Разразившаяся в 1917 году катастрофа продемонстрировала, что раковые клетки насилия, притаившиеся в общественном организме, способны к очень быстрому разрастанию при благоприятных обстоятельствах. Политические убийства, от которых «принципиально» не отказывалась ни одна революционная партия в России, стали главным аргументом в борьбе против идейных противников. Государственный террор, унесший с 1917 года миллионы жизней, имеет генетическую связь с террором дореволюционным — как лево- и правоэкстремистским, так и правительственным. И если мы хотим понять, каким образом политические убийства государством своих граждан стали нормой на десятилетия, необходимо обратиться к идейным истокам политического экстремизма в истории России, что мы и попытались сделать в настоящем исследовании.

Альбер Камю, много размышлявший о метафизическом смысле революционного насилия, полагал, что «взрывая бомбы», русские революционеры-террористы, «разумеется, прежде всего стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела, они хотели основать церковь, из лона которой явился бы новый Бог». В то же время он указывал, что «на смену этим людям явятся другие, одухотворенные все той же всепоглощающей идеей, они... сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равна жизни другого... Сравнительно с будущим воплощением идеи жизнь человеческая может быть всем или ничем. Чем сильнее грядущие "математики" будут верить в это воплощение, тем меньше будет стоить человеческая жизнь. А в самом крайнем случае — ни гроша»