Терроризм в российском освободительном движении - [112]
По данным весьма осведомленного С.Е.Крыжановского, манифест 17 октября 1905 года «насильно вырван был у Государя графом Витте, действовавшим не столько из убеждения, сколько под влиянием главного его движущего мотива — испуга и желания держать нить событий в руках. Известную роль сыграл тут, повидимому, и великий князь Николай Николаевич, страшно испуганный покушениями (или, вернее, приготовлениями к покушению) и запугавший Государя»[772].
О том, что накануне 17 октября 1905 года «под влиянием непрерывных террористических актов и объявленной всеобщей забастовки растерянность в правительственных кругах достигла высшей точки», писал и близкий ко двору А.А.Мосолов[773].
Разумеется, государство в конечном счете оказывалось сильнее террористов. Значительная часть террористических актов не имела заметных последствий, а некоторые приводили к последствиям, прямо противоположным тем, на которые рассчитывали террористы. Достаточно назвать покушения Д.В.Каракозова, А. К.Соловьева или то же цареубийство 1 марта 1881 года. Однако опыт «Народной воли», несмотря на ее гибель, доказал, что систематический террор способен оказывать реальное влияние на власть. «Классический» аргумент критиков террористической тактики, что цареубийство остановило «конституционный» процесс — Александр III отказался подписать проект М.Т.Лорис-Меликова, легко опровергается тем, что без террора никакого проекта Лорис-Меликова не появилось бы изначально.
Обозреватель «Вестника Европы» К.К.Арсеньев писал после цареубийства 1 марта 1881 г.: «Нет, политическим убийствам не суждено влиять на ход событий, взрывчатым снарядам не суждено сделаться руководителями истории. Они могут, к несчастью, устранить лицо, но не могут изменить положения, никогда не обусловливаемого только лицом, одним лицом. Не стоило бы жить на свете, если бы от преступного замысла немногих лиц, от случайного его исполнения зависела судьба общества и государства». Однако несколькими страницами ниже Арсеньев, призывая правительство вернуться на путь реформ, замечал, в полном противоречии со своими историософскими построениями, что необходимость сделать это, «понятая в феврале 1880 года, вслед за взрывом в Зимнем дворце... остается очевидной, несмотря на несчастный день 1-го марта»[774]. Итак, при определенных обстоятельствах «взрывчатые снряды» если и не становились руководителями истории, то на политику власти оказывали вполне заметное воздействие.
«Живучесть» терроризма объясняется также тем, о чем говорилось выше, — нежеланием власти вести диалог с обществом, изменить хоть что-то в существующем политическом строе, ставшем на рубеже веков анахронизмом. Это привело к тому, что либерально настроенная часть общества по существу рассматривала террористов как выразителей его интересов. Позицию части российских либералов по отношению к правительству и террористам образно и точно изобразил в свое время М.Н.Катков: «уступи, а не то «они» будут стрелять»[775]. Струве писал, что общество, «всем своим существом осудившее и отвергшее акт 1 марта», в то же время чувствовало, что преступление было «совершено как-то «своими» руками»[776]. «Как ни бессмысленна, безрезультатна и преступна деятельность наших революционеров, — писал К.Д.Кавелин Д.А.Милютину в начале 1882 г., — но им нельзя отказать в характере, энергии и изобретательности в преследовании цели. Что ни говорите, в них живет глубокое недовольство, которым более или менее проникнуто все русское общество»[777].
Для многих образованных людей врагом номер один было самодержавие. «Всю свою молодость и сознательную жизнь до первой революции, — вспоминал один из них, — я был непримиримым врагом самодержавия, я его ненавидел, презирал, гнушался им, как самым бессмысленным, жестоким пережитком истории. Самодержавие — это полиция, жандармы, тюрьма, ссылка, придворные, ни для кого не нужные и неинтересные приемы и парады и убийственная жестокость к русскому народу. Всю гамму интеллигентской непримиримости к самодержавию я изведал и пережил. В студенчестве я мечтал о цареубийстве.., когда я вступил на путь религии, самодержавие казалось мне главнейшим религиозным врагом, с которым связана основная ложь нашей церковности»[778]. Такие чувства обуревали будущего «веховца» и священника С.Н.Булгакова.
Вряд ли многие сторонники преобразований «мечтали» о цареубийстве; однако террористов они рассматривали как естественных союзников. П.Н.Милюков еще до выстрела Карповича считал возобновление терроризма в России неизбежным, а преимущество «последователей «Народной воли» перед социал-демократами видел в том, что они «чувствовали себя свободными воскресить наиболее грозный — террористический — способ революционной деятельности»[779]. При личной встрече с Лениным в Лондоне в 1903 году «он очень упрекал искровцев за полемику против террора после убийства Сипягина и уверял... что еще один-два удачных террористических акта — и мы получим конституцию»[780]. «Освобожденцы» террором не занимались, но и морального осуждения этому способу борьбы не выносили», — вспоминала А.В.Тыркова
