Терроризм в российском освободительном движении - [108]

Давая политическую оценку теракту Адлера, Ленин напомнил о «нашем старом, подтвержденном опытом десятилетий, убеждении, что индивидуальные террористические покушения являются нецелесообразными средствами политической борьбы» и о том, что «только массовое движение можно рассматривать как действительную политическую борьбу. Только в прямой, непосредственной связи с массовым движением могут и должны принести пользу и индивидуальные террористические действия. В России террористы (против которых мы всегда боролись) совершили ряд индивидуальных покушений, но в декабре 1905 г., когда дело наконец дошло до массового движения, до восстания, — когда нужно было помочь массе применить насилие, — тогда-то как раз "террористы" и отсутствовали. В этом ошибка террористов»[752].

Нетрудно заметить противоречие в рассуждениях Ленина; осуждая тактику индивидуального террора до восстания, он обвиняет террористов в том, что они «отсутствовали» во время восстания, как будто, если бы террор не практиковался до начала массовых выступлений, террористы могли появиться неизвестно откуда. Кстати, в декабре 1905 года террористы отнюдь не «отсутствовали» — на этот месяц приходится один из пиков терроризма, а, к примеру, максималисты, исповедовавшие террор, были активнейшими участниками декабрьского вооруженного восстания в Москве. Преувеличением является и утверждение Ленина о том, что социал-демократы «всегда» боролись против терроризма.

Но дело не в этом; осуждая терроризм как тактику, не связанную с массовым движением[753], Ленин полностью принимал терроризм как принцип. «"Killing is no murder" (умерщвление не есть убийство. — О.Б.) — писала наша старая "Искра" о покушениях», — напоминал Ленин австрийскому коллеге. «Мы вовсе не против (выделено Лениным) политического убийства», — декларировал он, называя омерзительными «лакейские писания оппортунистов в "Vorwarts" и венской "Arbeiter-Zeitung"», осудивших покушение Адлера[754].

Проблема политического убийства была для Ленина лишь вопросом целесообразности[755]. В этом отношении он был законным наследником революционной традиции, достойный вклад в которую внесли и полуобразованный фанатик Нечаев и рафинированный «европеец» Плеханов.

Вместо заключения: Терроризм, власть и общество

Революционное движение в России второй половины XIX века, в том числе его крайняя форма — терроризм, было порождено незавершенностью реформ 1860-х годов. Причем наиболее «пострадавшей» стороной при сворачивании реформ оказалось «общество», оставшееся бесправным и вскоре — почти «безгласным», когда правительство, чересчур забрав «влево», начало перекладывать руль. Народ, как водится, безмолвствовал. А те, кто стремился выражать его интересы, были от народа, по совершенно справедливому выражению В.И.Ленина, «страшно далеки». «Ближе», чем декабристы, но все равно — далеки. Отсюда и выросло единоборство интеллигенции с самодержавием.

В эту традиционную и в целом вполне логичную схему следует, по нашему мнению, внести некоторые уточнения. Освободительное движение было порождено не только незавершенностью реформ; оно было их закономерным следствием. Реформы запоздали едва ли не на столетие. Поэтому у части общества при стремительном переходе от спертой атмосферы николаевского режима к свежему воздуху александровского возникла своеобразная «кессонная болезнь». От власти стали ждать и требовать не только того, что она могла дать, но и того, чего она дать была просто не в состоянии.

Реформы привели к появлению в России разночинцев — образованных или чаще полуобразованных людей, стремящихся к самореализации, и, для начала — к устранению внешних для этого препятствий. «Зачем же я учился, зачем наукой во мне возбуждена любознательность, если я не имею права сказать моего личного мнения или не согласиться с таким мнением, которое само по себе авторитетно», — говорил еще на следствии по делу петрашевцев не кто иной, как будущий автор «Бесов»[756]. В пореформенной России люди, которые «учились», хотели не только свободно говорить, но и делать. И «делать» помимо «начальства» и вовсе не так, как оно хочет. Они хотели принести благо народу, перед которым считали себя в долгу и переустроить его жизнь на началах равенства и справедливости.

Результат известен. Власть полагала, что нигилистов скорее образумят строгие меры. Народ, если и бунтовал, то вовсе не в ответ на призывы революционеров. Большая часть «солидного» общества предпочитала реальные дела на государственной или частной службе, хотя и поругивала начальство, и сочувствовала молодежи. Но радикалы не «образумились». Они пошли до конца. Теоретическое обоснование своей активности и какое-то объяснение пассивности народа они нашли в идеях П.Л.Лаврова и Н.К.Михайловского. Наиболее эффективный (и эффектный — что в данном случае не менее важно) путь борьбы они нашли сами.

Почти полвека едва ли не основными средствами воздействия радикалов на власть были кинжал, револьвер, бомба. От рук террористов пали тысячи людей, начиная с императора Александра II и заканчивая безвестными «квартальными» и случайными прохожими. В переходе к террору сыграли роль несколько факторов: разочарование в готовности народных масс к восстанию, пассивность большей части общества (да и слабое его влияние на власть), желание отомстить за преследования со стороны правительства. Своеобразным провоцирующим фактором было политическое устройство России. Персонификация власти, сакральность фигуры царя вызывали великий соблазн — одним ударом разрушить могущество этой власти, расчистить дорогу для осуществления идей, которые должны привести к всеобщему благоденствию.