Тепло очага - [76]

И вот «Москвич» этот стоит в тени тополей, а его хозяин, глядя на меня, улыбается:

— Клянусь богом, тебя подменили! Что случилось с тобой? Куда ты пропал? Почему не приходишь к нам?

Я превратился в мишень, а он словно из пулемета строчил. Не замолкая ни на минуту, он вытащил из машины и постелил на траву клетчатый плед, уселся сам и меня пригласил.

— Знаю, о продавцах песен не слагают, — говорил он. — Что-то не помню я таких песен… Но нам и без них кое-что перепадает, — Батако глянул на меня, пытаясь понять, видимо, как я отношусь ко всему этому. — Такие вот дела, — продолжал он. — Мои напарник уходит на пенсию. Думая я, думал, кем его заменить, прямо извелся весь. А вчера вечером вспомнил о тебе, и сразу спокойно и радостно стало у меня на душе…

— Мне не справиться с этой работой, — растерянно пробормотал я.

— Не бойся, научишься, привыкнешь! Не боги горшки обжигают…

Батако испытующе смотрел на меня. Он ждал, что я загорюсь, запылаю, но я превратился в сырой пень. Меня нужно было сдвигать рычагом, и рычаг у него нашелся — Батако достал из машины бутылку, конфеты и пластмассовые стаканчики. Бутылка повернулась ко мне этикеткой — армянский коньяк с четырьмя звездочками.

— Слово имеет «капитан»! — возвестил Батако.

Коньяка мне пробовать еще не приходилось, только слышал о нем, и вот представился случай познакомиться. Пока я размышлял обо всем этом, Батако наполнил стаканчик, схватил меня за шиворот, и не успел я ахнуть, как мое знакомство с «капитаном» состоялось. Потом мы перешли с ним на «ты», и я стал мягким, говорливым и сентиментальным. Я уже открыл было рот, чтобы поведать другу детства о своей любви, но Батако, опередив меня, положил тяжелую руку на мое плечо и заговорил:

— Чувствую я, пришло мое время… Пора играть свадьбу, и я решил, что лучшего шафера, чем ты, мне не найти. — Батако приосанился. — А кто голубка, которая, влетит в мой дом? Кто она? — он приблизил свое лицо к моему и прошептал: — Она находится так близко, что я слышу ее дыхание…

Я спросил, будто стрелял в упор:

— Ты имеешь в виду Кати?

— Я знал, что мы поймем друг друга! — обрадовался Батако. — Ты будешь главным заправилой на свадьбе!.. А теперь скажи мне — одобряешь мой выбор? Только ничего не скрывай от меня… Что о ней говорят? А? Ведь даже в сплетнях кроется доля правды…

Вечером на ферме состоялось комсомольское собрание. Оно затянулось, и в село возвращались мы уже в темноте. Дороги хватало и для песен, и для шуток. Я и пел со всеми, и смеялся, но весело мне не было. Доярки, заметив это, взялись чесать языки:

— Не заболел ли ты, Гарцо? Или аппетит у тебя пропал?

— Ну, и конкурс устроила наша Кати! Говорят, женихов, имеющих собственные машины, вместе с Батако стало пятнадцать!

— И наш поглядывает на нее! Только на что он надеется — непонятно!

Это в мой огород бросили камень.

От камня, который бросили в тебя, можно увернуться, от слова же — никуда не денешься. Слово ранит даже сквозь время…

В эту ночь я долго не мог заснуть. Пуховая подушка казалась мне жесткой, как колода для рубки дров. Едва я закрывал глаза, как мне представлялся длинный дом в конце нашей улицы. Вот я подхожу, осторожно открываю окно, кладу на подоконник алый тюльпан…

Нет, мне никогда не сделать этого, нет…

Среди ночи я вскочил с постели: мне приснилось, что Кати в белом свадебном платье входит в дом Батако… В отчаянье я выбежал во двор, прислушался.

Во весь голос хохотали серебряные звезды на небе.

Я вернулся в дом, упал на кровать…

Переделав все спои дела на ферме, я взял с собой учебник алгебры и пошел к пруду, в тень тополей. Впрочем, я знал, что заниматься не буду: задача, которую задала мне жизнь, была посложнее алгебраических. Я лег на траву, подложил под голову учебник и закрыл глаза. Бессонная ночь дала себя знать, и я не заметил, как уснул.

Разбудили меня чьи-то шаги. Подняв голову, я увидел незнакомого парня, стоявшего рядом.

— Прости, что потревожил тебя, — сказал он.

— Это мне нужно просить прощения, — улыбнулся я, — улегся на твоей дороге.

Он смотрел на меня сверху вниз, я на него — снизу вверх. Парень шагнул — осторожно вынес вперед негнущуюся правую ногу, пошатнулся, но левая нога тут же поспешила на помощь, и вся тяжесть тела пришлась на нее.

— Я присяду, пожалуй, — сказал он, виновато улыбнувшись.

Он медленно опустился на землю, и я увидел такое, что забыть невозможно… Правая рука пришельца выпрямилась, как палка, и застыла, пальцы свело судорогой. Парень рванулся, словно пытаясь спастись, убежать от надвигающегося кошмара, но было уже поздно… Так падает птица с перебитыми крыльями…

Руки незнакомца оледенели, холод их остудил мои ладони. Чтобы подбодрить себя, я представлял, как эти руки косят сено, держат штурвал комбайна или смычок фандыра…[12]

Я не заметил, как возле нас очутилась Кати. Теперь четыре руки сражались с болезнью… На четырех кольях можно сплести плетень, на четырех столбах — поставить дом…

— Ему лучше, — словно думая вслух, проговорила Кати. Она достала из кармана платочек, вытерла пот со лба незнакомого парня. — Ему стало лучше…

Глаза незнакомца наполнялись светом. Он долго смотрел в небесную синь, потом ясным голосом произнес: