Тепло очага - [77]

— Вот я и пришел к тебе, Кати…

Радость озарила лицо девушки.

— Здравствуй, Керим, — тихо проговорила она.

— Вот я и пришел, — повторил Керим.

Слова его грели, как лучи весеннего солнца, и Кати вбирала это тепло, как мерзлая земля. Тепла было столько, что оно коснулось и меня…

Мы идем по дороге, я и Кати. Вокруг такая тишина, что в ней глохнут наши шаги. И кажется, что в тишине этой едва слышно звучит волшебная песня — может быть, где-то пастух играет на свирели?

— Знаешь, Гарцо, — говорит Кати, — я перед тобой в большом долгу. Ты даже не догадываешься, в чем дело… Я ждала Керима, очень тосковала, — она задумчиво улыбалась своим воспоминаниям…

…Отец Керима был лесничим. Сколько деревьев спас он от безжалостного топора! Дровосек, который сидит на арбе, полной дров, едет домой с песней. Тот же, кто возвращается из леса порожняком, прячет в сердце злобу. Лесничий не раз ловил браконьеров и штрафовал их, и кто-то в отместку пустил слух, что он накопил полный сундук денег и скоро уедет в город и станет жить там в свое удовольствие…

Лесник, как дерево, поваленное бурей, умер внезапно, оставив жену и четверых сыновей. Старшим из них был Керим, он и заменил отца. Парень стал работать в лесничестве и учиться в вечерней школе. Окончив школу, он поступил в институт. Там Кати и познакомилась с ним. Перейдя на четвертый курс, они решили пожениться… В то лето Кати уже не осмеливалась пробегать по двору босиком — она ждала сватов.

Но сваты не пришли в назначенную субботу. Не пришли они и на второй день, а на третий Кати узнала, что Керим, схватившись в лесу с браконьером, был ранен… Трудным был путь девушки от своего порога до больницы, в которой лежал ее жених…

Потом Керим уехал лечиться в санаторий, в Абхазию…

— Только не обижайся, Гарцо, — улыбнулась Кати, — но ты всегда напоминал мне Керима… Ты такой же застенчивый, немногословный…

Домой я пришел еще засветло. Умылся, переоделся и только прилег на диван отдохнуть, как увидел свои старый проигрыватель… Помню, соседки приходили к нам послушать музыку, я заводил им пластинки, ставил их одну за другой…

Едва я подумал о музыке, как перед глазами моими предстала та площадка возле сельского клуба, на которой мы гоняли юлу… Бледная луна осветила площадку, заиграла гармоника… Кто-то схватил меня за шиворот и поднял, точно котенка… Прозвучал чей-то громоподобный голос:

— Сейчас будет танцевать Гарцо!..

Я вскочил с дивана.

С легким шипением кружилась пластинка… Пол в комнате стал скользким, как дорога в гололедицу… Кто-то мелькнул в окне… Это был мой давний, лютый враг… Как только я увидел его, ноги мои подкосились, а он, хихикнув, скрылся на мгновение и появился вновь. И не один — с ним была моя мать, соседка, еще одна соседка, еще одна, все наши доярки, фотограф Кима, садовод Гаги, продавец Батако, Кати и Керим… Враг мой снова хихикнул, и вслед за ним захохотали все собравшиеся у окна, захохотали стены комнаты, деревья во дворе…

Нет, враг мой, нет!

Я повернулся к окну и громко, чтобы на всю улицу было слышно, крикнул:

— Орц-тох!

Я заплясал, закружился, как юла…

Пока катится колесо

Перед самой войной, в мае 1941 года, Хаджисмел получил отпуск и отправился в родные края. Из Ленинграда, где он служил, до Москвы Хаджисмел летел на самолете, из Москвы до Беслана ехал на поезде, в Беслане сел в попутную машину и соскочил с нее там, где от шоссе ответвлялась и тянулась в сторону проселочная дорога. «Теперь придется подождать чью-нибудь арбу», — подумал Хаджисмел, огляделся, но не то что арбы — ни одного попутчика не увидел. Путь предстоял ему не близкий, времени терять не хотелось, и, вскинув чемодан на плечо, Хаджисмел зашагал по пыльной дороге. Ему казалось, что он и добежал бы до самого дома, и бег его был бы легок и неутомителен — ни капли пота не выступило бы на его лбу; и тяжести чемодана он бы не чувствовал, потому что давно уже не был дома. С тех пор как он последний раз вышел за околицу своего села, прошло столько времени, что младенцы, родившиеся тогда, уже привыкли слушать сказки. Хаджисмел, шагая, думал об отце, о матери, о сестре… Всякий раз, приезжая в отпуск, он заставал их живыми и здоровыми, но, уезжая, всегда тревожился: ему казалось, что родные, оберегая его, скрывают все неприятное, все свои заботы.

Дорога извивалась, как брошенная на землю веревка — то огибала курган, то лощину… По обе стороны дороги зеленело кукурузное поле, и в глубине его работали женщины, махали тяпками, выпалывая сорняки, и они были так далеко, что, глядя на одинокого путника, вряд ли могли рассмотреть звездочку на его фуражке и ремень с портупеей. Хаджисмел знал, что за кукурузным полем начнется яблоневый сад, потом луга, потом орешник… Притомившись, он присел на чемодан. «Не может быть, чтобы по дороге не проехала хоть какая-нибудь телега», — подумал он и в тот же миг услышал скрип колес. Из-за кургана появились две пары рогов, ярмо — арба, запряженная волами. Волы медленно переступали ногами, медленно жевали жвачку: возница сидел на доске, перекинутой поперек кузова, и дремал, надвинув на самые глаза широкополую войлочную шляпу.