Тепло очага - [15]

— Сколько наговорила я тебе, Таурзат…

— Это не просто слова, Госка, это дорогие вести… Да не получить нам других вестей и от твоих мужчин и от тех, кто из села нашего ушел…

— Дай нам бог такого счастья, — вздохнула Госка. — Она помолчала, потом пытливо глянула на гостью: — Ответь и ты мне, Таурзат, что ждет нас? Останемся ли мы здесь или бросим село и уйдем?.. Не слышно ли чего-нибудь обнадеживающего? Неужели никак нельзя их остановить?

— Что тебе сказать, Госка? — пожала плечами Таурзат. — Ничем я не могу тебя обрадовать. Радость от нас не стали бы скрывать. Но, думаю, горы они не пройдут. У нас здесь сильные укрепления… Так я думаю своей немудреной головой…

— Ну, уйдем мы, возьмем с собой то, что можно на плечо взвалить… А как быть с колхозным скотом?

— Коров в горы перегоним. Подумаем и об овцах. Ульи с пасеки раздадим колхозникам… Вот для этого мне Серафима и нужна…

Выйдя от Госка, Таурзат взглянула на дом Дзиппа, и сердце ее опять сжалось.

Она шла по улице и думала: нужно будет сообщить Габушу о письме Кайти…

6

Живущий на берегу реки бывает так беспечен, что остается без воды.

Уже стемнело, когда Серафима вспомнила, что в доме у них нет ни капли воды. Это смутило ее, как упрек уважаемого человека. Она взяла ведра — одно оцинкованное, новое почти, а другое с пеньковым кляпом, затыкающим дырку на дне, — и вышла из дома.

Стоял по-летнему теплый вечер, и Серафима была в одном ситцевом платьице, в матерчатых домашних чувяках матери. Незадолго до этого девушка вымыла голову сывороткой, потом несколько раз сполоснула теплой водой, но кисловатый запах все же остался. Серафима перебросила шелковистые распущенные волосы через плечо и пошла к Ирафу…

Ходить по воду она стала гораздо позднее своих ровесниц. До нее ходил на речку брат. Сбега́л с пустыми ведрами вниз по тропе и бегом возвращался назад. Он делал это без всякой лени, но как-то раз его увидели с полными ведрами девчонки-одноклассницы и закричали издали: «Смотрите, смотрите, идет — ни капли не расплещет! А ведра у него деревянные, как маслобойки!» И брат отказался носить воду, сказав матери: «Что угодно буду делать, только не это»…

И Серафима стала носить воду. У женщин, которые приходили на речку с других улиц, были коромысла. Не у всех, но кое у кого из них коромысла пестро размалеваны, и девочка завидовала женщинам; она бы тоже приносила домой полные ведра, если бы имела такое коромысло…

Тени скользили в ночной мгле, таинственные тени… Серафима шла по тропе почти наугад. Она смотрела в сторону леса, за Ираф, но ничего не могла разглядеть в густой тьме. Раньше в это время за рекой светились огни кабардинского села. Кто знает, может быть, сейчас с той стороны идет за водой девушка-кабардинка, идет и смотрит сюда, хочет увидеть знакомые огни, но и здесь темно, будто вымерло село…

Когда-то Серафима боялась выходить за ворота — всюду мерещились ей привидения, из-за всех кустов у бугорков выглядывали всякие чудища… Теперь ей не мерещатся эти страшилища, но время, когда она верила в них, кажется девушке счастливым, как мечта…

Каждый раз, выйдя на берег, Серафима вспоминала тот день, давний, но заметный, как одинокое дерево в пустыне. Того, что тогда случилось, хватило для разговоров на долгие годы…

…Маленькой, ясноглазой, кудрявой девчонке надоело сидеть дома. Все здесь надоело ей, как старая, облезлая кукла. Выйти же за ворота — словно сказку услышать, чуда рукой коснуться. Хочешь, опрокинься навзничь и валяйся на земле, смейся, плачь — никто тебе не помешает… Взяла кудрявая девчонка да и открыла дверь. Замерла за дверью в коридоре, прислушалась. Разговор в комнате не оборвался, ни мать, ни отец не умолкли на полуслове, не бросились следом за дочерью. И она выскочила на крыльцо, пробежала по двору и первый раз в жизни сама открыла плетеные ворота — чуть приподняла, налегла на них, и ворота приоткрылись ровно настолько, чтобы можно было бочком проскользнуть в щель. Улица ошеломила девочку яркой белизной искрящегося снега и ослепительным сиянием солнца. Девочка глянула в сторону реки — и там все было белым-бело. А тропинка, выйдя со двора, побежала вдоль плетня по улице, и дальше к заледенелому берегу. Девочка не была там с тех пор, как выпал этот ранний веселый снег… Идти по тропе было неинтересно, и она осторожно ступила в сверкающую белизну. Поставила ногу, убрала ее — задник нового ботинка отпечатался на снегу. Побежала, у спуска к реке повернулась лицом к дому — за ней вереницей тянулись ее частые, быстрые следы. Побегай она еще, следов осталось бы столько, будто здесь играли все соседские мальчики и девочки: вот было бы хорошо!

С обрывистого берега девочка увидела: исчезла заводь, в которой летом купались мальчишки. Там, где была вода, теперь лед, занесенный снегом, и посреди заводы стоит чей-то теленок.

Тропинка спустилась к самой реке и провалилась в дыру, величиной чуть побольше обычного таза. В дыре бурлила вода, точно также бурлит она, разбегаясь кругами, когда кипит в чугунке. Но в чугунок, стоящий на плите, руку не сунешь, а здесь — пожалуйста, держи сколько угодно. Ей захотелось хоть пальцем тронуть прозрачную воду, сквозь которую виднелись лежавшие на дне разноцветные камушки. Таких красивых блестящих камушков нигде больше не было.