Теория падений (Записки зонального менеджера) - [13]

На пустыре недалеко от дома Радика окликнули два бомжа, мужчина и женщина.

— А это, командир, мы вот тут соображаем. Не хватает… Сам-то выпить не хочешь, а?

— Не, спасибо, я сегодня такое дерьмо выпил, аж до сих пор…

— А я тебе совет дам, — не отставал мужик. — Ты вот если подозреваешь, что водка паленая… я так делаю, выливаю ее всю в ковшик, беру газетку и крепко-крепко так мну, в комок прямо, чтоб как камень прямо, и бросаю в водку — если газетка расправляется, значит нормально, пить можно.

— Интересно, надо же, первый раз слышу.

— Ты это, может, дашь нам, сколько не жалко? — попросила женщина, вполне еще приличная, и как будто подмигнула.

— А-а…

— Во, ага, спасибо!

— И это, вот, запомни, газетку в комок.

И Радик вдруг остался пить с ними. Покурили с женщиной, а мужик вскоре принес водку. Радику приятно было выпивать, слушать их, как братьев. Он заметил, что бомжи всегда что-то обсуждают:

— Хорошо, что жив остался.

— Вылез!

— Я б не вылезла.

— Там бы осталась?

— Осталась. Даже свистка не дали. А мы сосиски стали собирать на путях.

— Ой, ладно, вроде уж пора успокоиться.

— Ты че?! Такое не успокаивается!

— Давайте выпьем.

— Мне Сашка говорит, ты не смотришь… если б я не смотрела. Грит, у тебя ума нет… если бы у меня ума не было, я бы уже давно…

Обсуждают бесконечно, с озабоченной деловитостью, всем своим видом доказывая, что они нормальные. А они и были б нормальные обыватели, просто судьба так повернулась.

— А ты-то сам, чем по жизни занимаешься?

— Теорией падений самолетов.

— Ни хрена ж себе загнул!

— Вернее, опасным сближением. “Теория опасных сближений” — это моя научная работа. А так, в магазине торгую одеждой, жизнь заставила.

— Алигархи все скупили, канешна.

— Дураки мы, русские!

— И выпить любим. Наливай!

— Не гони, че гонишь-то, дай с умным человеком поговорить. Человек специалист, а на рынке впахивает, понял!

— Да не на рынке… да и не это важно. Помните, в “Шереметьево”, два самолета чуть не столкнулись?

— Но, но.

— Между ними было десять кэмэ — это уже опасное сближение, если вы их скорость себе представляете?

— Но, но… ты пей, освобождай тару.

— И мне тем более хреново, что мои исследования именно на эти темы никому не нужны. Даже не читают!

— Канешна, на хрена им чужие проблемы!

— Но дело не в этом. Понимаете, я в натуре — Циолковский, но время сейчас не циолковское, никакое время, время водяных глаз!

— А вот скажите, почему когда самолет аварийно садится, то лицо в колени надо? — мужчина перешел на “вы”.

— Ох, ты, епст, умный, что ли?

— Рот закрой. Я слушаю.

— Ну, это примитивно, извините, — Радика замутило.

— Не, ну почему?

— А чтоб позвоночник кресло не проткнул при ударе.

— Дураки мы, русские! Не было по-нашему и не будет!

— А-а, лишь бы войны не было. Наливай, водка мерзнет!

— А война будет, — Радик сорвал листок и занюхал.

— Не гони!

— Не, погоди, я тоже согласен, но почему будет-то?

— Потому что людям нечего делать, пустоты в них много, потому что все с ног на голову перевернулось, кончился коммунизм и американская мечта, религия и научно-техническая революция, никто ничего не хочет, даже прочитать не могут. Это все к войне, к сожалению.

— И мальчиков, говорят, сейчас больше рождается.

— А, лишь бы наливали!

— Нет, я не пойму, ты че гонишь-то?! Ты, бля, совсем охренел, в одну харю трескать?!

Радика тошнило, мышцы живота скрутило, он согнулся, а площадка встала на дыбы и толкнула его в лоб. Бомжи бережно вели его в другой двор. Сил объяснять и сопротивляться не было. Мужчина поддерживал, а женщина осторожно и хозяйственно, как бы желая блага, обшаривала карманы. Потом ушли, продолжая разговор про сосиски на вокзальных путях. Радик стоял, обняв фонарный столб, рыгал и орал: “Поддонки, у-у-у-х… Поддонки, у-у-у-у-х”. Сверху фонаря, в желтом пузыре свисало лицо Болдырева, масляно ухмылялось.

Его нашли Лорка с Найдой. Лорка втащила его в квартиру, подтягивая за брючный ремень. Найда облизывала губы.

Гулял с Германом в парке у пруда. Где-то далеко тарахтел старый “кукурузник”, поднялся над кромкой леса и завис среди облаков шаткой этажеркой. Радику показалось, что это к нему летит помощь.

Осень. Вода отвердела ясно. В глади пруда размыто отражаются деревья. Мужчина выбросил руку и выстрелил золотистым снарядом, он молниеносно скользнул по леске и брякнулся в воду красным поплавком.

Когда Герман засыпал, Радик успокаивался, а до этого все чего-то боялся, был напряжен. Он садился на скамейку над прудом и играл на телефоне в бесконечного удава.

Бился под ветром на дереве уже основательно потрепанный детский “змей”, сделанный в виде птицы. Радик с грустью смотрел на него. “Может, действительно, как Борис, играть на автоматах, чтобы хоть как-то испытывать сильные чувства? Скорее бы кончился сентябрь, удивительно пустой месяц. Пустой, холодный и муторный, как коридор. А сегодня только двадцатое. Что-то новое всегда начинается в октябре”.

Из коляски пахло осенью, два огромных, желто-красных кленовых листа укрыли Германа.

Менял ему приятно тяжелый, раздувшийся и теплый памперс и вполголоса читал:

Я — Франсуа, чему не рад,

Увы, ждет смерть злодея,