Тентажиль - [21]

— Перестань, у меня мурашки по коже! — Мура вскочила, тряхнув волосами, ногой притопнула. — Ты что, специально меня пугаешь?

— Но ты же сама призналась, что от страха выть хочется. А я уже стала собственной тени бояться…

— Таш, а может… — Мура наклонилась, заглянув подруге в глаза, — нам во всем Федору Ильичу признаться? Сказать: так и так, мол, боимся… Может, он нам что-нибудь объяснит?

— А знаешь… — Таша прищурилась, — мне иногда кажется, что именно этого он и хочет. Он сознательно добивается…

— Но зачем? — Мура так вытаращила глаза, что они стали совсем круглыми.

— А вот это нам надо выяснить. Может, он ловит кайф, глядя, как мы трясемся от страха. Но тогда он просто ненормальный какой-то, маньяк! Хотя по-моему для него это просто игра. Театр, что ты хочешь! Но если… — она облизнула пересохшие губы.

— Что, если?

— Если это что-то другое… то надо быть настороже. Что-то сошлось, понимаешь? Я не знаю, что именно, но только страх — он как тесто: поднимается, лезет, растет… наползает на нас. Вот увидишь, оживет он, Мур, оживет!

— Тоже мне пророчица Ванга! — фыркнула Мура. — У меня от нашего милого разговорчика прямо в ушах зазвенело. Хватит болтать, пошли. Времени-то уже шесть часов! И дождь хлынет вот-вот…

— Да, хорошо бы успеть до дождя… Неужели шесть, а я думала пяти нет… Давай скорей!

— Все, вперед!

И девчонки бегом понеслись на дачу. Тяжелая низкая туча, наползавшая с севера, медленно приближалась к окрестностям. Шла гроза!

* * *

Как ни спешили, все-таки дождь накрыл их возле самой усадьбы. Сразу вымокли с головы до ног: полило как из ведра! Кое-как отряхнулись, вытерли мокрые волосы, лица и руки и из последних сил втащили корзинки с закусками в зал.

Заглянули с опаской: тут ли Федор Ильич, а вдруг опоздали? Но его не было. Все остальные уже собрались и торопливо заканчивали украшать помещение.

Громыхнуло уже где-то рядом — гроза приближалась. Было слышно, как дождь поливает стены и крышу, колышется за окнами текучей прозрачной завесой… Таша с Мурой распаковали свои корзинки с пирогами, извлекли огромное блюдо, на котором красовалась селедка под шубой, украшенная лучком и укропом. На деревянных дощечках яркими пятнами разложили огурцы, помидоры, редиску и свежие пучки зелени.

Коста, остававшийся сторожить зал, сообщил, что Федора Ильича так и не видать целый день — с утра сидит у себя наверху тихо, как неживой.

— А может, он вышел, и ты его проворонил? — предположил Боб.

— Да нет, там он, часа в два выходил на полчасика, потом к себе поднялся, я видел. Настроение у него плохое по-моему: шел понурый такой, на себя не похожий и что-то все бормотал, бормотал…

— А может, мы все это зря затеяли? — сказала Таша. — Может, ему хочется одному побыть?

— В день рождения? — хмыкнул Степ. — Вряд ли! Ну, народ, надо нам его расшевелить, настроение поднять, если оно и вправду хреновое. В день рождения одному… это ж сдохнуть можно! Ну чего, пойду, что ли, его позову?

— Погоди, подождем еще, — остановила его Таша. — Может, сам спустится. Подарок приготовили?

— Вот он, на двери висит! — Егор указал на желто-зеленые трубочки, прикрепленные к двери сбоку на уровне головы. — Думали подарок вручить в бумажку завернутый, но решили, что так будет лучше — пускай сам его снимет. Этот живой ветерок сразу так зазвенит… Ильич обрадуется! Слышите, вроде наверху ходит кто-то? Его ведь шаги?

— Похоже его… — шепнула Юля.

— Слушайте, а может не надо наш подарок вешать туда… ну, на эту дверь! — сказала Мура. — От неё у меня прямо мороз по коже! Ну её, давайте лучше так вручим, я бумагу подарочную принесла и ленточку.

Она подошла к двери, приподнялась на цыпочки, сняла жалобно звякнувшие полые трубочки — «живой ветер» и принялась аккуратно завертывать в золотистую глянцевую бумагу.

Они все спустились в зал и оглядели сцену, подготовленную к торжеству. Посреди неё торжественно пустовало высокое кресло, перед ним ковром стелилась самобранная скатерть, а позади наискось высилась недавно законченная дверь из последнего действия пьесы. Дверь, за которой по замыслу Метерлинка таилась смерть!

Ее сколотили из толстенных досок пятидесяток, обстругали, ошкурили и покрыли морилкой. Это был единственный конструктивно выделенный элемент декораций: сцена была пуста, её украшал лишь задник из грубого холста, и только в пятом действии должна была появиться дверь, точно из ниоткуда. До того она скрывалась за натянутым полотном из холста, а когда свет вырубался, полотно быстро снимали, и дверь вдруг выступала из темноты. Слабо высвеченная софитом, мрачная дверь на башню… Из-под планшета сцены — из подземелья — к ней вели ступени, и Игрэна по замыслу режиссера, со свечой поднималась на сцену по этим ступеням, в отчаянии пытаясь отыскать Тентажиля. Она старалась приоткрыть дверь, найти в ней хоть малую щелку, но напрасно. Дверь не поддавалась.

Федор Ильич придавал особенное значение этой двери, он говорил, что она — само воплощение рока. Все действие как бы подводит к ней — к неумолимой преграде, губящей все надежды. От одного её вида должно становиться не по себе… Надо сказать, рабочие постарались на славу: даже вблизи это сооружение производило жуткое впечатление. А уж из зала…