— Мамочка, мама, не спи!
— Угм…
— Мама, Сенечка плачет.
— Сейчас…
Эля ещё минуту постояла возле матери, уснувшей за рабочим столом, уронив голову на стопку машинописных страниц. Потом наклонилась, пошарила под столом, извлекла оттуда недопитую бутылку вина, синий граненый стаканчик и на цыпочках прокралась на кухню. Вылив остатки вина в раковину и ополоснув стаканчик, она умылась, утерла лицо полотенцем и так же на цыпочках вошла в детскую.
Сенечка спал. Ротик его был приоткрыт, он дышал тяжело, запрокинув головку, а лоб, и шея, и грудь — все покрылись мелкими слезками пота. Жар!
— Э-ля… ты тут? — он приоткрыл глаза. — Попить… дай.
— Сейчас, маленький, сейчас. У тебя болит где-нибудь?
— Весь болю.
Сеня скривил губки, как видно, испуганный этим внезапным открытием и захныкал.
— Ма-ма! Ма…
— Сенечка, ты же знаешь — мама работает. Она сейчас занята. Мы ведь и сами справимся, правда? А?! Мы ведь уже большие, мы сами все сделаем. Сейчас я попить тебе принесу. Чайку, да?
— Води-и-ички! Эль, я… — он недоговорил, широко раззявил щербатый свой роток и громко, отчаянно заревел, вцепившись в сестрину руку.
— Ну, чего ты, маленький, чего?
— Я описался.
— Ну, подумаешь! Это разве беда? Сейчас Эленька тебе простынку поменяет. Только не надо плакать. Хорошо?
Малыш, плача, кивнул и отвернулся к стене. Ему было три года. Сеня-Семен уже многое понимал и больше всего боялся огорчить маму.
Эля кинулась к матери и решительно встряхнула её за плечи.
— Мама, у Сенечки жар. Я не знаю что делать!
— А? — мама с трудом подняла отяжелевшую голову и протерла глаза. Что ты… сказала?
— Мама, Сенечка заболел. Врач нужен.
— Ох… сейчас. Сейчас, маленькая.
— Мама, я не маленькая! — Элин голос зазвенел от обиды. — Сколько раз просила…
— Ну, прости, не буду, не буду, Конечно, ты совсем взрослая. Вы растете, а я… Мне нужна сон-трава. Я опять недосмотрела свой сон. Спать хочу!
— Что тебе опять этот сон снился?
— Опять.
— И ты… опять его не разгадала?
— Она только просит разыскать могилу. Смотрит так… как будто жалеет меня. Жалеет, что просит. Но иначе нельзя. Ей нельзя — маме моей. Царствие ей небесное!
— Мам… — Эля осторожно заглянула ей в глаза. — Ты говорила, что она… ну, бабушка… будто хочет тебе ещё что-то сказать. Но тут сон каждый раз обрывается. И сейчас так было?
— Так. Сон-травы хочу.
Мать наклонилась, заглянула под стол, не нашла там того, что искала и вскинула голову.
— Где она?
— Мам, прекрати! Пойдем, я тебя умою. Нет больше сон-травы!
— А куда ты… — женщина не договорила, резко тряхнула головой. Заколка, которая стягивала её волосы на затылке, со стуком отлетела на пол.
— Я её вылила.
Мать вскочила и Эле показалось, что глаза её полыхнули огнем. Это был дикий, недобрый огонь. Его Эля боялась.
Но мама сдержалась, только судорожно сжала тонкие нервные пальцы.
— Что ж… — она опустила голову. — Завари мне чайку. Работу надо закончить.
— Мам, может лучше завтра? Встанешь пораньше и закончишь. А чай у нас кончился. Сейчас вот Сене хотела заварить, гляжу — а баночка-то пустая…
— Угу. Ладно… Тогда кофе. А работать мне надо сейчас — завтра голова будет уж не моя…
— Мамочка, ты забыла. Кофе ещё позавчера кончился.
— А у меня заначка есть! — и мать вдруг как-то озорно улыбнулась, сразу похорошев несказанно, и прищелкнула пальцами.
И Эля в который раз подивилась маминой способности преображаться меняться вдруг, разом. У мамы было много обличий. Иногда лицо её озарялось теплым внутренним светом, а иногда глаза загорались таким опаляющим жгучим огнем, что Эля не всегда могла выдержать этот взгляд. И тогда она говорила себе, что мама её ведунья, вещунья, способная разгадывать прошлое и провидеть будущее…
Анастасия — Тася, как звали Элину маму близкие, догадывалась о том трепетном восхищении, даже восторге, с которым любила её дочь. Впрочем, теперь, когда в их жизни все так внезапно, так мучительно переменилось, им было не до восторгов. Теперь ими правил страх, от которого обе мечтали укрыться хотя бы во сне.
* * *
Началось все с того, что Тасе стал сниться один и тот же сон. Она видела свою бабушку — Элину прабабушку, Тоню. Та сидела на валуне, лежащем в воде у самого берега. Сидела, обхватив руками колени. А за нею открывался широкий и вольный простор реки. Она сидела спокойная. Подзывала внучку рукой. И говорила: «Разыщи могилу деда. Своего настоящего дедушки… Найди его, Тася.» И больше ничего — сон на этом всегда обрывался. Иногда Тася успевала заметить темных и быстрых рыб, скользящих в воде. Но бабушка, кажется, всякий раз хотела добавить что-то еще. Ее взгляд менялся — и такая мука была в нем, такая боль… Но не успевала — внучка её просыпалась, вздрагивая как от удара.
Легко сказать — разыщи! И это после того как сама она — Антонина — не открыла даже дочери, кем был её отец. Даже на смертном одре не сказала! И тайну свою унесла в могилу. У Тасиной мамы Татьяны Гавриловны был приемный отец Гавриил Игнатьевич Мельников. Добрый, заботливый… Лет в пятнадцать та узнала, что он ей не родной — сам как-то нечаянно проговорился. Она замучила мать расспросами: кто же её настоящий отец? Но та, хмурясь, отмалчивалась, хотя человеком была приветливым, добрым, живым… А тут ни слова, ни полслова! Ни-че-го. Тасина мама не понимала в чем дело. Почему ей нельзя знать даже имени? Что за тайна такая?
