Тайны кремлевской любви - [30]

«Человек — мера всех вещей», — выразился древнегреческий философ Протагор. Мне кажется, что подобная философская сентенция как нельзя точно характеризует любую историческую эпоху. Каждая из них кристаллизуется в духовных откровениях, выражала и выражает себя в философии, науке, системе права, литературе, искусстве, правилах поведения.

Но в неменьшей степени выражением смысла каждой исторической эпохи являются представления о физической красоте современного человека, бывшие основой чувственной любви. Он зависел от главной тенденции века и почти непрерывно видоизменялся. На примере художественных произведений — картин, скульптур, литературы — читатель вполне может убедиться в справедливости этого замечания. Они не только увековечили дух времени, но и донесли до нас извечную тоску и мечту каждой эпохи о любви и красоте — вчерашней, сегодняшней, завтрашней.

«В тонких оттенках и выражается поэтому обыкновенно в эстетической области эта постоянная смена исторического положения вещей, — замечает Э. Фукс. — Если бы вы захотели в один прекрасный день устранить промежуточные звенья и сравнить современный момент эволюции с ее исходной точкой, то вам пришлось бы констатировать, что из первоначального образа вырос совсем другой идеал. Оглядываясь назад на более или менее продолжительную эпоху, вы далее увидите, что — а это очень важно — начиная с известного момента эти оттенки всегда лежат в одном направлении. Так постепенно складывается совершенно новый идеал, причем тот идеал, которому ныне поклоняются, на который ныне молятся, представляет собой нечто совершенно противоположное, даже враждебное первоначальному образу, перед которым люди когда-то склоняли колени. Но именно эти противоположные линии считаются теперь единственно красивыми, провозглашаются сущностью новой красоты, выставляются как канон будущего.

Поэтому мечта новой эпохи об идеальной красоте принципиально иная, чем та, которая господствовала в более или менее далеком прошлом, так как потребности стали совершенно иными: люди стремятся теперь к иным целям. Факт этот долго остается неосознанным, но в один прекрасный день он все-таки входит в сознание… Если же переработка старых идеалов совершается уже не бессознательно… а преднамеренно, то она отличается тем большей радикальностью и последовательностью. Люди стремятся к поставленной цели уже напрямик. Вот почему… эти эпохи вызывают ложное впечатление, будто ими создана новая форма, тогда как на самом деле новая революционная эпоха подводит лишь итог работе давно действовавших сил и в лучшем случае доводит процесс развития к его цели кратчайшим путем.

А цель всегда одна и та же — снова привести в гармонию форму и содержание».

Античность нуждалась в героях, поэтому идеалом красоты в эту эпоху становились мужественные мужчины и женственные женщины. Их физические достоинства должны были не только подчеркивать половую принадлежность, но и символизировать плодородие.

В аскетическом мировоззрении Средневековья, не связанном с какой-то определенной территорией, а охватывавшем область распространения католической церкви, тело играло роль лишь мимолетной и преходящей оболочки бессмертной души. Средневековое мировоззрение провозгласило сверхземную душу высшим понятием и единственной целью жизни. Телесная оболочка только мешала осуществлению этого, а потому превратилась в простой придаток, достойный всяческого презрения.

«Что можно потерять, того не стоит желать. Думай о непреходящем, о сердце! Стремись к небесам! Блажен на свете тот, кто в состоянии презирать свет», — констатировал Бернард Клервоский, французский теолог-мистик, аббат монастыря в Клерво.

Поэтому тело в глазах средневекового человека — пища для червей. Христианство, а вслед за ним и идеология эпохи отрицали человеческое тело, допускали его в той степени, в какой оно менее всего могло мешать осуществлению его сверхземного содержания.

Однако это совсем не значит, что чувственное начало было упразднено Средневековьем. И не только потому, что во все времена «плоть была сильнее духа», но и потому, что общество той эпохи не было однородным по своему составу. И поскольку господствующий класс часто навязывает обществу свои идеалы, то суровое аскетическое учение церкви не помешало феодальной знати создать в рыцарской любви специфическую классовую идеологию, сосредоточенную исключительно на чувственном наслаждении, чего, как мы видели, не избежала и сама церковь.

«Романтический культ женщины был особенно реалистически настроен как раз в своих извращенных чудачествах, — пишет Э. Фукс. — Рыцарская любовь ни словом не касалась бессмертной души, зато каждое слово было посвящено прекрасному телу. И хотя в этом культе чувственности скрыты первые зародыши индивидуальной половой любви, все же преданная ему феодальная аристократия была нисходящим классом, и потому ее чувственность выражалась в рафинированном наслаждении. В ней не было ничего творческого, она носила характер вырождения, была игрой, извращенностью. А под неизбежным влиянием средневекового христианского мировоззрения мистические любовные идеалы рыцарства превратились, в конце концов, в простое систематизированное сладострастие. Доказательством служит идеал физической красоты, созданный рыцарством: физическая сторона была в нем подчеркнута под углом зрения рафинированного наслаждения».