Тайна озера Золотого. Книга 2 - [8]

Раны стремительно заживали. Изменилось отношение и к большущей женщине, хозяйке, которая выхаживала его и кормила. Когда он окреп настолько, что стал вставать с постели, она умиленно смотрела на него, плача и улыбаясь одновременно.

Фролка никак не мог взять в толк, почему эта большая, сильная женщина так его жалеет. Ведь все, даже почти забытая мать, никогда не любили его, дразнили, издевались, били, а Механик, ради которого Фролка был готов на все, оказывается, обманывал его и даже хотел убить!

Значит, он изменился и стал другим, не как раньше, мучительно размышлял Фролка. Неужели он стал наконец походить на остальных людей?! От таких мыслей его бросало то в жар, то в озноб: «У меня все болит, и хожу с помощью рук!.. Зачем я ей нужен? Может, и она потом меня обманет?!»

Однако раз за разом он все больше убеждался, что женщине, в общем-то, ничего от него не надо, просто она его выхаживала.

Фролка окреп и осмелел. Он стал чаще вставать с постели и самостоятельно пить воду из бочки, ходить по нужде в большое ведро, что стояло у двери. Пытался выйти во двор, но женщина с неизменной улыбкой и ласковым голосом легко его подхватывала и укладывала обратно в постель.

Но то, что произошло с ним и хозяйкой в другой, маленькой избушке, жаркой и мокрой для Фролки, стало, как он считал, главным событием всей его жизни. С ним случилось странное — неожиданно проснулся и взорвался остаток забытого, человеческого. Взорвался с такой силой, что из его черной и холодной памяти стали выплывать какие-то нежные, сладкие голоса, тонкие, как у цветов, запахи, его пальцы впервые почувствовали нежность и теплоту кожи, волос, частые удары другого сердца! И тогда робко обозначились и, как из густого тумана, стали трепетно проступать… чувства! Он стал… улыбаться!

Как изголодавшиеся до крайности, как запойные пьяницы, как лишенные вдруг разума, Тонька с Фролкой бросились в первобытную, бесстыдную страсть, которая с тем же безумием и остервенением принялась их жечь, безжалостно истязать, топить в своей сладости…

Шли дни, недели. Давно вошла в силу зима, завалив снегом кривые избы Федулово по окна.

Первой опомнилась Тонька, почувствовав какие-то перемены в себе. Ее могучее, все еще ловкое тело время от времени переставало слушаться. Оно вдруг начинало противиться и быстро утомляться, пока однажды не заявило, что в нем появилось нечто еще… Конечно, Тонька ждала этого, да еще как ждала, может, с самого первого раза в баньке родилась в самом уголке ее сознания и слабеньким огоньком горела эта мечта.

Она стала сдерживать безудержные наскоки Миньки. Показывая на свой живот, Тонька широко улыбалась и ласково говорила ему, что, дескать, остынь мужичок; что вот они и доигрались — дите нажили; что перерыв теперь надо сделать в своих срамных забавах. А чуть позже с той же лаской договаривала, что пора бы и о будущем подумать, о дровах да о припасах, что до лета надо бы дотянуть, до новой картошки да капусты. Но Минька не понимал, он настойчиво тянул к ней свои длинные жадные руки, вожделенно смотрел и призывно мычал, пуская липкие слюни из мокрого рта. Тогда Тонька суровела лицом и, уперев руки в бока, становилась скалой. Минька быстро сникал, прятал руки и, опустив глаза, затихал где-нибудь в углу.

Тем не менее Тонька была безумно счастлива. Первый раз в жизни по-настоящему, по-бабьи она испытывала счастье, что называется, через край. Ее широченное лицо светилось, с него не сходила шальная улыбка даже ночью. Она тщательнее стала следить за собой, теплее одеваться, выбегая за дровами или к колодцу; как нечто хрупкое и драгоценное, оберегала свой живот. Каждый раз, ложась спать, усиленно вспоминала, как это время проходило у баб, ее бывших соседок или подруг, что они говорили, что делали, и расстраивалась, когда не могла вспомнить. Она потихоньку готовилась, выкраивала из того, что осталось, пеленки, одеяльца, шила распашонки.

Но не успела зима перевалить за свою середину, как от Тонькиных запасов мало что осталось. Сказался лишний рот, то есть Минька, на которого она никак не рассчитывала. Куры были давно съедены, картошки оставалось примерно на две-три недели. Были еще козы, но Тонька так привыкла к ним, так сроднилась за годы одиночества, что скорее умерла бы сама, чем пустила бы их под нож.

Волки появились неожиданно. После обильных снегопадов, а за ними холодов наступила пора метелей. Ветры набрасывались на Тонькину избушку то с одной, то с другой стороны, раскачивали ее, пытались сорвать доски с крыши, свистели в окна, выли в печную трубу, отчаянно хлопали калиткой, пока не сорвали ее с петель и зашвырнули в сугроб.

Когда успокоились метели, тогда и появились волки. Их вой Тонька поначалу приняла за очередное завывание ветра, а когда распознала, на нее навалился такой страх, что ноги дрогнули, и, обхватив руками живот, она опустилась на колени прямо у порога. Тонька хорошо помнила их первый набег. Но тогда она была одна, а сейчас, в первую очередь, испугалась за того, который был в ней. Она понимала, что это не те, не осенние волки, — эти голодные, поэтому смертельно опасные, если почуют жертву.