Тайна аббата Соньера - [74]

Однако когда раздаются удары во входную дверь, она застывает на месте, поставив одну ногу на соломенную подстилку на стуле и протянув помело к почерневшему углу.

— Входите! — кричит Беранже.

Дверь открывается, и в проеме показывается мэр, с бородой, покрытой инеем, и слезящимися глазами.

— Здрасте, — цедит он сквозь зубы.

— Здравствуйте, — отвечает Беранже. — За что я удосужился такого раннего утреннего визита?

— Чертовщина, м’сье кюре.

— Что вы говорите? — удивляется Беранже, поднимаясь.

— Las fantaumas, они приходили сегодня ночью.

— Призраки? Этой ночью? Где?

— На кладбище! Старая Александрина, обеспокоенная шумом, видела, как они уезжали на огромных конях с красными глазами.

— Ей, должно быть, приснился кошмар.

— А я вам говорю, что нет! — выплевывает мэр, уцепляясь за сутану священника. — Они стерли надписи на могиле дамы д’Отпуль де Бланшфор. Что касается этого, так это правда! Бабу видел это собственными глазами! Там больше ничего не осталось. Я даже полагаю, что они вскрыли могилу для своего шабаша! Клянусь вам в этом. Сходите и убедитесь сами.

— Успокойтесь…

— Эти проклятые fantaumas околдовали деревню!

— Успокойтесь! Я пойду и прочту заклинания на могиле сегодня после полудня, потом мы отслужим мессу в память об усопшей. Не нужно сходить с ума из-за того, что несколько юнцов из Куизы захотели порезвиться за наш счет.

— Юнцы! Проделать такое в самый разгар зимы! У вас не все в порядке с головой, кюре?

— Нет, это у вас она не в порядке со всеми этими ужасными историями, которые вы рассказываете друг другу, примостившись у огня. Призраки, привидения, Драги и Саррамока существуют только в вашем воображении.

— А я вам говорю, что эти подонки, эти призраки снова вернутся, чтобы передушить нас в наших кроватях, если вы не вмешаетесь!

— Все будет сделано через несколько часов, они больше не появятся.

— Хорошо. Ну, так я пойду и скажу об этом всем, кто находится у меня в подчинении.

Мэр снова закутывается в свою толстую куртку с подкладкой, делает знак рукой и уходит в холод. Выйдя из дома, он принимается поглядывать украдкой по сторонам, пытаясь обнаружить плохие предзнаменования, начертанные на небе или на снегу, но, к его великому прискорбию, ничто в этом пейзаже не подпитывает его суеверия. Он пожимает с досады плечами и направляется к дому прорицателя, уверенный, что найдет в нем единомышленника, который поддержит его слова.

— Республика трепещет, — хихикает Беранже.

— Вам стоило бы молиться, а не насмехаться, — говорит Мари.

— Пардон… Ты права. Мне не стоило себя так вести. Я должен исполнить свою миссию и…

Он прекращает говорить. Свою миссию? Какую миссию? Доверенную ему Сионом или ту, которую ему дала Церковь? Как примирить их обе? Сион ожидает, когда он похоронит свое достойное сожаления прошлое священника и станет его ставленником; Церковь приказывает, чтобы он снова стал непорочным. Он смотрит на Мари, она ничем не может помочь ему. В этот миг он мечтает о том, чтобы повстречать кого-нибудь способного сыграть для него роль духовника. Илья далеко… И тогда, когда он думает о своем друге, его посещает мысль о том, что сокровище не существует.

— Они все стали мифоманами… Ты понимаешь, Мари? Нет, конечно, ты не понимаешь… Какими бы укоренившимися ни были предрассудки и предубеждения людей, они всегда ожидают увидеть нечто необычайное. И я такой же, как они… Простак, которого вводят в заблуждение всякими королевами и голубыми яблоками… Но дело в том, что у меня на такую жизнь жуткий голод.

— Не мучайте себя, — говорит она, подходя вплотную к нему.

Трогая его лоб, она чувствует, что у него сильный жар. Почему он так усложняет себе жизнь? Она здесь для того, чтобы прислуживать ему и любить его. Все могло бы быть проще, если бы он отказался от своих бредовых идей. Ей хотелось есть, сидя возле него, спать рядом с ним, молиться ради их любви — и не иметь никаких других занятий.

— У вас жар. Вот чем все это оборачивается, когда выходишь ночью, плохо одевшись. Вы истратили кучу своих сил на этой могиле — и все это зря.

— Зря, говоришь ты? Ну уж нет! Куда я его подевал?

Беранже ощупывает карманы своей сутаны. Лоб его хмурится.

— Ну, куда же я его подевал? — проявляет он беспокойство.

— Вы это ищете? — спрашивает Мари, показывая ему колье с медальоном, которое она только что извлекла из своей блузки.

— Да. Где ты его нашла?

— Под мучным ситом, подметая утром.

Он берет украшение и исследует его. Колье не представляет собой никакого интереса. Медальон же просто великолепный. Он относится к временам великого Рима. На одной из сторон на чьем-то профиле читаются буквы: IOVIVS MAXIMINUS NOBCAES[42]. На другой стороне, в то время как он ожидает увидеть богов или античные символы, расположен прямоугольный треугольник с вершинами, помеченными буквами. Скребя по окислившемуся металлу, он может прочесть на одном из острых углов: ARCADIA, на прямом угле: AD LAPIDEM CURE ВАТ OLIM REGINA — к камню раньше бежала королева — и на последнем угле: крест, астрологический знак солнца и samech, пятнадцатую букву древнееврейского алфавита.

Аркадия, картина Пуссена! Беранже ощущает возбуждение, которого он никогда раньше не испытывал. Безумное волнение наполняет все его сердце наподобие страсти, порыв которой приподнимает его, уносит, швыряет. При виде этой внезапной радости, которая озаряет лицо ее любовника, Мари приближается еще ближе и присаживается к нему на колени.