Таякан - [10]

Мысли скручивались в пестрый клубок. Быть может, виной тому были и светофоры, которые в военное время, ускоряя бег машин, чередовали цвета значительно чаще — зеленый, желтый, красный. У каждого из цветов были еще и звуки. Ричард улавливал их, не напрягаясь. Это проходило помимо его. Звуки рождались сами — то тонкие и печальные, то жесткие, барабанные.

Чувство дальней дороги было совершенно незнакомо Ричарду. Он чутко прислушивался к себе и сам удивлялся неожиданному сравнению: как кокосовый орех сорвался с ножки, но еще не упал на землю. Ричард с надеждой дотронулся до гитары и коротким вопросительным взглядом попытался узнать — поймет ли его Дуглас.

— Правильно! Дай гитаре отличиться! — Дуглас без труда уловил настроение подростка. — Начинай! А я подпеть сумею...

— Эти стихи написал Иван Гевара, боец народной армии. А музыку, — Ричард тронул струны, — так получилось, написал я...

Быстро темнеет, начинается дождь,

И ног партизанских смывает следы.

Мы устали сегодня, но надо еще

Пересечь большую равнину,

Где грязь и вода нам по пояс...

Колонна шагает в молчании.

Лишь один партизан полусонно мечтает,

О чем он напишет свои стихи...

...«Где грязь и вода нам по пояс», — запомним эту строку. — «Грязь и вода по пояс»...

У РУИН «ГРАНД-ОТЕЛЯ»

С ВЫСОКОГО кузова «ифы» открывался средний горизонт Манагуа. Бедняцкие районы, стихийно возникшие после землетрясения, напоминали выцветший индейский энекен[8], сплетенный из мохнатых волокон агаи.

В молодежном центре, носящем имя Улофа Пальме, Ричард видел план нового Манагуа. «Но когда же, когда его город будет меняться?» — задавал себе вопрос Ричард.

— Несколько лет, назад, — говорил знакомивший школьников с планом архитектор, — сандинистское правительство подготовило впечатляющие проекты реконструкции столицы. Осуществление проекта — это еще и решение вопросов социальной справедливости и равенства.

Молодой архитектор переходил от стенда к стенду:

— Вот, смотрите, компаньерос, каким станет наш Манагуа! Он не будет похож ни на одну латиноамериканскую столицу. Город не будет расти ввысь, а значит, избежит недугов современных городов — тесноты, удушливого смога, недостатка воды. Наш Манагуа, а вместе с ним и мы будем жить в строгой гармонии с природой — город-парк на берегу удивительного озера...

Во всех домах, — убеждал архитектор, — обязательно будет горячая и холодная вода. У озера Хилуа в тени деревьев вырастет городок заслуженного отдыха. Представьте нашу столицу возрожденной. Закройте на минуту глаза. Видите — на центральной площади бьют хрустальные фонтаны. Широкий проспект приведет вас к стадиону. Вы слышите гул трибун?

Ричард старательно жмурил глаза, но представить новый город не мог. Отец над его огорчением по этому поводу не смеялся:

— Как тебе объяснить — даже не знаю, — он долго подбирал слова. — Постарайся понять, что каждая революция и наша никарагуанская как бы забегает немного вперед. Сбросив Сомосу, нам очень хотелось все проблемы решить сразу. Построить новые города и покончить с нищетой, дать всем работу и ликвидировать неграмотность... Все сразу! Быть может, поэтому нашу революцию называют революцией поэтов.

Люди читали наши лозунги, слышали горячие речи на митингах и верили: вот завтра, вот в воскресенье проснемся — а на улице новая счастливая жизнь. Охваченные энтузиазмом, однако, все забыли, что счастливая жизнь не кусок свинины, который подает к столу официант, — отец словно с кем-то спорил. Он ходил по комнате и рубил воздух рукой. — Но новые города будут! Потому что шло время, и революция не стояла на месте — она поумнела. И вместе с ней мы поняли — одних наших благих намерений мало. Нужны средства, чтобы заработали заводы. Нужны специалисты — инженеры и врачи. Испугавшись, они уехали из страны. И нам стало хуже, труднее. Специалисты — это не кокосы, которые растут сами по себе. Мы не имели права быть страшными для них...

И главное — стране нужен мир. Революция — не разрушение, а большая стройка, труд. Я ненавижу контрас за то, что они заставляют нас воевать. Ты спрашивал, чего я боюсь? Боюсь, что, воюя, мы разучимся работать. А это — гибель революции.

Ничего не поняв, Ричард согласно кивал головой. Веря отцу на слово, он вновь усердно жмурился, но так и не увидел за драной циновкой, заменяющей дверь в их лачуге, белоснежных корпусов новой столицы. Наверное, размышлял он, нужно какое-то особое, второе, а быть может, третье зрение. Не его ли отец называет верой?

...На повороте «ифу» тряхнуло. Мимо проплывали домишки из нетесаных широких досок и фанерных коробок. Матерчатые и картонные стены под ветром колыхались, из-за них в небо уходили сизые дымки очагов. По узким улочкам бегали суетливые куры, ручейки нечистот заполняли рытвины и ямы.

— Что ж, одну песню мы спели, — прервал Дуглас невеселые размышления Ричарда. — Но чтобы узнать человека, надо как минимум спеть с ним две песни. Начинай...

Подтягивал Дуглас старательно. Правда, не всегда попадал в такт. Но просветлевшее вдруг лицо, пристукивание ладонью по ящику, то, как самозабвенно милисиано отдавался песне — подсказывало: Дуглас — добрый, веселый человек. Ричард не помнил, как это случилось и что было тому первым толчком, но однажды он понял — песня это не только выражение радости или грусти, песня помогает ему узнать людей. Каждый раз, выступая перед рабочими или крестьянами с кофейных плантаций, в госпитале перед ранеными солдатами или ровесниками в районном комитете сандинистской молодежи, он без стеснения вглядывался в лица слушателей. И после первых, трех-четырех песен мог — для себя, конечно, — указать пальцем влюбленного, сомневающегося или озлобленного чем-то человека.