Татьяна - [10]

– И всё-таки, пусть австрийцы будут в повышенной готовности. И приготовьте-ка резервы для затыкания там дыр. И ещё... с кем мы воюем, полковник?

Тот даже опешил от вопроса:

– Как?.. С русскими, экселенц.

– Точно, поэтому издёвочки и карикатурки про икону я отменяю. Мы воюем с русскими, но я не желаю воевать с Небесами.

22 мая 1916 года. На следующий день после торжественной службы в Успенском Соборе, когда Владимирская икона на плечах священства обошла Соборную площадь, все сто шестьдесят восемь тяжёлых орудий Юго-Западного фронта обрушили свой смертоносный огонь на австро-германские позиции. Целые сутки русские снаряды терзали-крушили окопы, людей, технику, укрепления. Крушили с совершенно невозможной, неслыханной меткостью. За всю войну, ни до, ни после этого, артиллерия ни одной из воюющих сторон не достигала такой точности. Все огневые средства первой и второй линии были разбиты, окопы разрушены, все, кто в них – уничтожены. Когда после артподготовки пошла первая волна атакующих, больше всего боялись встречного огня пулемётов, но атакующие цепи опередили оставшихся пулемётчиков и смяли их. Рядовой Савва бежал впереди всех. Громовое "Ура!" десятков тысяч наступавших звучало громче только что отгремевшей канонады. И, будто в звуках этих, зародился и стоял в вышине благословляющий Образ Царицы Небесной. И святынька его, размером с открытку, на груди, как показалось рядовому Савве, несколько пулемётных пуль на себя уже приняла. Но вот добежал он до огрызавшегося пулемёта и развернул его в сторону противника. Один из ста тридцати четырёх пулемётов, захваченных в первый день наступления, и семьдесят семь орудий к ним впридачу. Кони казаков грудью, на всём скаку, ломились сквозь колючую проволоку, рвали её и, без вреда для себя, мчались дальше. Командующий фронтом Брусилов не поверил, когда пошли сводки. Сорок тысяч пленных за первый день – такого размаха эта война ещё не знала. Фельдмаршал Пауль фон Гинденбург тоскливо подсчитывал неслыханные доселе потери. Южная группа армий была почти разгромлена. Мрачно прикидывал он, что, как минимум, дивизий тридцать пять придётся снимать, чтобы закрыть русский прорыв. В который уже раз за эту войну союзники спасены русскими. Пауль фон Гинденбург мрачно радовался, что у русских такие ненадёжные союзники, и вздыхал, жалея, что русский Император не его союзник. И ещё думал, что нет вот у Германии такой помощницы – Владимирской, после появления Которой на фронте кавалерийские кони рвут грудью колючую проволоку...

Рядовой Савва открыл глаза и увидел склонившуюся над ним сестру милосердия. Она глядела на него и улыбалась своими тонкими с припухлинками губами. Нечто необыкновенное излучалось из её детских глаз – будто праздник. Она снова повелевала праздновать, праздновать отступление смерти от рядового Саввы. Оказалось, и руки у неё сильные, она приподнимала его за спину и наматывала на его тело бинт. Таяла стена бессознания, в которую он был погружён, черты лица её стали различимы, и он сразу узнал её. Только что едва живой, рядовой Савва чувствовал, что в него возвращается жизнь. Глядя в его открытые глаза, сестра милосердия перекрестилась:

– Ну, миленький, просто чудо, считай, что прямо из смертной пасти вылез.

– Ты меня не узнаёшь, сестричка? – прошептал рядовой Савва.

– Когда из кармана гимнастёрки твоей икону вынимала, узнала. Две пули из тебя вынули, и ещё пять дырок сквозных в тебе. – Она помолчала, перестав улыбаться, и добавила:

– Две из них смертельные. А ещё вот... смотреть не больно?.. – на ладони у неё лежала Владимирская, её подарок в ту вьюжную ночь. Три пулевые выбоинки-вмятинки в правой руке Богородицы, будто три слепых глаза, смотрели на него. Такие же выбоины были на броне трофейного броневика, который он захватил после пулемёта. Он молча поцеловал эти вмятины, и сестра поставила икону на его тумбочку. Теперь он увидел, что глаза её страшно измождены.

– Отдохнула бы, сестричка.

– Некогда, миленький. У меня ещё таких как ты много, и две операции.

– А где Она сейчас, Чудотворная наша?

– На фронте, миленький, в Могилёве, в Ставке, в Троицком Соборе. Вернулась с передовой. Как перевезли Её сначала из Москвы на Троицу о Троицкий Собор, так и сейчас там.

– Наступаем?

В её измождённом ясноглазии явно проступила скорбь.

– Нет, миленький. Враг раны зализывает, а мы к новому удару готовимся. А в Троицком Соборе Она теперь на страже всех фронтов. Бог даст, когда будет Её главный праздник, тогда опять ударим. Ты уже, наверное, дома будешь.

– Нет, – твёрдо проговорил рядовой Савва. – Где Она, там и я. А то как же это, Она войска поведёт, а я – дома?

– Ну и замечательно. А ты, миленький, много не говори – нельзя тебе, и лучше глаза прикрой, а я побежала.

– Весь день она вот так, – сказал сосед по койке, – и не присядет ни разу. Когда из меня осколок вынули, она прислуживала – перевязывала, кровищу мою промокала, а кровищи было... Надысь меня пять раз за день перевязала, а могла один раз только. Кто ни позовёт, сразу бежит, хоть утку подать, хоть кровь остановить – всё она. Фартучек весь заштопанный, застиранный, платьишко такое же... Из небогатых, видать.