Танины тополя - [9]
— Подумаешь, какой-то десяток километров! — рассмеялась Таня.
— Ладно, садись, потом с книгами разберемся.
Таня сняла косынку. Волосы у нее были короткие, «под горку». Она легонько провела по ним рукой.
— Ой, Нинка, какой завтра урок будет! Во-первых, слово о наших героических женщинах… Жен-щи-ны, Это звучит гордо.
— А что? Это и в самом деле звучит великолепно. Ох, — засуетилась Нина, услышав стук в дверь.
— Входи, Гриша, открыто.
Таня вскочила с табуретки и, подбежав к учителю в тот момент, когда он перешагивал через порог, выпалила:
— А я из Глазова!
Гриша, Григорий Кириллович, высокий, сутуловатый юноша лет девятнадцати-двадцати, смущенно пробормотал что-то вроде «да-да».
— Вы прямо к столу проходите, Григорий, — сказала Нина, обретя уже свой обычный уверенный тон.
— Я… с удовольствием, — учитель сделал несколько шагов к столу. На нем был новый, бежевого цвета пиджак в талию и галстук в полоску, с модным узлом шириною в ладонь.
Прежде чем сесть, он кашлянул в кулак и неожиданно громко и четко, как на собрании, произнес:
— Разрешите мне поздравить вас…
— С чем? — удивленно спросила Таня.
— С подвигом ваших сестер. Здорово, ничего не скажешь!
Нина с Таней переглянулись. Потом обе в недоумении посмотрели на Григория.
— А вы… вы откуда об этом знаете?
Григорий хмыкнул и взглядом показал на стенку, разделявшую их комнаты. Девушки покатились со смеху. Григорий хотел было обидеться, но Нина с укором обратилась к Тане:
— Ну, кому я говорила — не кричать? Удивили Григория Кирилловича, нечего сказать.
— Все равно он от нас эту новость услышал, — резюмировала Таня. — Гриша, держи бокал. Отпразднуем это событие.
В Качкашуре.
Сначала попили горячего чаю, настоянного на листьях смородины. Потом Григорий принес свою гитару, и стали петь «Катюшу», «Орленка», «Нас утро встречает прохладой», «Распрягайте, хлопцы, коней». Таня запела задорную комсомольскую конца двадцатых годов:
Нина с Григорием дружно подхватили припев про юных ленинцев, в которых отвага пенится. А Таня продолжала:
Потом все втроем танцевали вальс, а Григорий попробовал даже сплясать цыганочку.
Никто бы не подумал, глядя сейчас на этих молодых людей, что завтра в школе они будут самыми серьезными. Наверно, шумели и смеялись бы до утра, если бы Нина не прервала веселье строгим голосом:
— На сегодня хватит. Все село разбудим.
— Да, да, — согласилась и Таня. — А завтра после уроков — комсомольское собрание. Первый вопрос, — она подняла пустой чайник и стукнула по нему ложкой, — первый вопрос: текущее-наболевшее. Второй (дзинь!..) — прием новых членов.
Таня присела к столику, облокотилась на него, подперев щеки руками, и тихо закончила:
— Вы знаете, друзья, тот день, когда меня приняли в комсомол, я помню, как сегодняшний…
Таня была уже в постели, когда Нина, задержавшись немного в сенях, на цыпочках вошла в комнату, тихо прикрыв за собою дверь.
— Не осторожничай, я не сплю, — не скрывая улыбки, прошептала Таня. — О чем вы секретничали?
— В город приглашал. Там, говорит, хороший фильм идет. «Мы из Кронштадта».
— Я смотрела. Пойдешь?
— Не знаю.
— А я знаю: пойдешь.
— Спи лучше.
— А ты?
— Я еще две тетради проверю.
— Ты лучше утречком встань пораньше.
Таня прислушалась к тиканью часов, приподнялась и тронула рукой маятник.
«Тик-так… Как сердце. Только быстрее», — подумала она и приложила левую руку к груди.
— Нинок, — снова послышался ее шепот. — Ты очень умная, и все-все знаешь, скажи мне: можно определить, что человек, которого ты когда-нибудь встретишь, действительно полюбит тебя навеки?
Нина подавила улыбку, оторвалась от тетради.
— Навеки? Любовь трудно скрыть, да она и не нуждается в этом. Слушай, кого ты встретила?
— Это я так, — Таня вздохнула, взбила свою подушку в пестрой наволочке, легла, свернувшись калачиком.
— Ох, в городском магазине я блузку видела, красивую, как у артистки, — сказала она и вновь оживилась. — Воротничок одинарный, сборочки и черный ремешок… Нина?
— Что, Танюша?
— Почему я такая?
— Какая же?
— Взбалмошная, что ли. Лежу, думаю, и как-то неловко за себя, стыдно… Повсюду такие события… Испания, война в Китае, подвиги наших летчиков… Эх!
Нина подошла к кровати, выговаривая на ходу:
— Хватит тебе казниться. Никакая ты не взбалмошная, самый нормальный человек. И оставайся всегда такой на здоровье, не задирай нос.
Таня рассмеялась.
— Завтра не буду. А сейчас при всем желании не могу: мой нос все равно в потолок смотрит.
Она вдруг вскочила, вспомнив нечто важное.
— Будешь в Глазове — купи газеты. Там все-все подробно будет. С портретами!
— Хорошо.
— Спокойной ночи. Ты тоже ложись.
В селе Качкашур потух последний огонек.
Несколько лет учительствовала Барамзина в удмуртских деревнях Омутница, Качкашур, Парзи. Но мысль о том, что в сущности она еще знает очень мало, что надо продолжить образование, все настойчивее овладевала ею. Летом 1940 года Таня отправила в Пермь письмо — заявление на имя директора педагогического института.
«Желаю поступить в институт на географический факультет, прошу допустить меня к приемным испытаниям».
