Танец - [9]

Задушу в первой же подворотне, мстительно подумала я.

— Это правда? — спросила Катя. — Вы действительно великий писатель?

— Она лжет, — ослепительно сияя улыбкой, сказала я. — Я не великий писатель.

— А кто? — не сдавалась Катя.

— Да так, нечто среднее между большим и великим, — и я радостно закивала, давая понять, что все это дружеская шутка, не больше.

— А, — сказала Катя. — Понятно. — Она хитро на меня посмотрела. — А я уж и правда подумала, что вы писатель.

— Боже сохрани, — сказала я.

И тут опять включили музыку.

— Может быть, все-таки потанцуем? — спросила Альбина. — Раз уж вы не писатель.

Она протянула мне ладонь. Ну же, решайся, мысленно сказала я себе. Всего один танец — даст бог, не помрешь.

— Потанцуем, — сказала я и положила руку в ее ладонь. Она улыбнулась.

Мы встали.

Танцплощадка была до такой степени укомплектована, что вряд ли бы там нашлось место еще для двоих. Вот и славно, мелькнула малодушная мысль, сейчас она это увидит, и мы уйдем. Но мы не ушли. Не доходя до площадки нескольких шагов, она остановилась и, повернувшись ко мне, задумчиво сказала, с каким-то странным сомнением глядя в мое лицо:

— Только я не люблю топтаться на месте. Мы будем… танцевать, хорошо?

Я тут же встревожилась: что она имела ввиду, говоря это странное слово «танцевать»?

— Хорошо, — сказала я, стараясь стучать зубами как можно тише. — Конечно, мы будем танцевать, о чем речь, — и я широко улыбнулась, демонстрируя полное присутствие духа при полном отсутствии ума.

И вот тогда-то она и сделала это, стоя там же, рядом с танцевальной площадкой. Ровным, чистым полукругом она вдруг обняла меня за талию своей правой рукой, а левой рукой взяла мою правую руку и, легонько приподняв ее, уверенно и почти небрежно кинула ее себе на плечо.

И вот что удивительно, вот чего до сих пор никак не могу я понять, но моя рука вдруг плавно и четко — плавно и четко! — опустилась туда, куда надо, — на ее плечо, да, прямо на ее плечо, обтянутое белой — белой! — жилеткой. И, замерев на мгновенье — так замерев, как будто исчезнув, — девочка сделала шаг назад и вдруг закружила меня в танце.

«Нет! — мысленно крикнула я, — мне больно, мне так больно, я не могу, не могу, не могу танцевать, я не умею, я упаду, я…»

А она кружила, кружила меня в танце — в настоящем, самом настоящем танце, какой только может быть, и лица танцующих сливались в разноцветную летящую ленту, как сливаются в ленту огни электричек, и музыка — музыка! — летела под ноги, как рельсы, как скоростное шоссе, и ноги — о боже! — бедные мои, больные мои ноги летели над полом, как крылья бабочки, — как крылья бабочки, за которой гонится газонокосилка.

Танец!.. Это был настоящий танец!..

«Эй, осторожней, — сказал кто-то тихим, противным голосом, — смотри не упади».

«Да пошел ты, — сказала я голосу, — да пошел ты, козел».

А музыка продолжалась — она все еще продолжалась — как жизнь, как ветер, как боль, — и девочка в белом держала меня за талию и, откинув лицо, прекрасное и немножко дикое, смотрела кружась, в мои глаза удивленно и ласково, и я засмеялась кружась, и сказала:

— Вы так пристально на меня смотрите… Мы с вами знакомы?

И тогда она тоже засмеялась и сказала кружась:

— Мне кажется, ты очень ласковая.

И я не стала смеяться, а тоже улыбнулась и сказала:

— Да, я очень ласковая, — и шагнула вперед — вперед, вслед за ней, вслед за танцем, легко и свободно, — и повернулась кружась, и сделала шаг назад, и засмеялась и сказала, смеясь и кружась:

— Я очень, очень ласковая. И ты тоже.

И тут музыка вдруг стихла, танец кончился, и лента лиц вдруг распалась, и мои ноги приземлились на пол, и когда они приземлились, я поняла, что их больше нет. Их больше не было, моих ног, ни больных, ни здоровых — никаких не было, а была только боль — такая, что я даже еще не могла ее почувствовать, я еще даже не знала, какая она, боль, медленно оживающая во мне вместо моих исчезнувших ног, и я подумала, что не знаю, как же мне теперь вернуться назад, если у меня больше нет ног, и еще подумала, что не знаю, каким через несколько секунд будет мое лицо и как сильно оно сможет испугать эту девочку, не знающую, что такое боль, и еще подумала, что если я сейчас упаду, то хорошо же я буду выглядеть в ее глазах, и еще подумала, а станет ли она смеяться или растеряется и бросится меня поднимать, и еще подумала… Но в эту минуту, в эту самую минуту, когда я уже совсем собралась было отчаяться, та, из-за которой у меня больше не было ног, вдруг тихо сказала:

— Иди сюда.

И я вздрогнула и посмотрела в ее глаза: ее глаза плыли надо мной, туманясь в мерцающем полумраке цветом морской волны.

— Иди сюда, — снова совсем тихо сказала она и легко потянула меня к себе, и мои отсутствующие ноги вдруг послушно шагнули, врезавшись в боль, и тогда я взяла руками ее голову и поцеловала ее в губы. И она закрыла глаза, и мы так и стояли там, рядом с танцплощадкой, стояли и целовались, и когда началась новая музыка, какая-то новая, уже не имеющая к нам совершенно никакого отношения, она вдруг открыла глаза, как будто с новым музыкальным аккордом вдруг вспомнила что-то, что-то несомненно важное, из-за чего, конечно, стоило открыть глаза, и удивленно посмотрела на меня и удивленно сказала: