— …А если хотите, то я познакомлю Вас с Машкой, — сказала она. — Вы просто встретитесь с ней в метро, и всё.
— А как я её узнаю?
— О, Машка такая, Вы её сразу узнаете!
— А если Машка не захочет меня узнать? — сострила я.
— О, Машка такая, она всех захочет узнать, — сказала она, не обращая внимания на мои остроты.
Ей хорошо было говорить, она-то “Машку” знала и, судя по её голосу — правильному, хорошо поставленному голосу, — ей можно было в этом доверять, в том, что она знала про “Машку”. И судя по тому, что она о ней, “Машке”, говорила. Потому что говорила она о ней хорошо, а мне всегда нравилось, когда о ком-то говорили хорошо: это предполагало, что когда-нибудь так же скажут и обо мне. А мне очень нравилось думать, что когда-нибудь обо мне скажут хорошо. Когда-нибудь. Или сразу. Лучше сразу, но можно и подождать.
— Да Вы ей сами позвоните, — сказала она, та, которая всё знала про “Машку”, - Вы ей позвоните и договоритесь встретиться.
И она дала мне её телефон. И это было очень заманчиво, позвонить “Машке”, которая сразу же захочет меня узнать. Я ещё ни разу не была знакома с человеком, который бы умел это делать.
И я позвонила.
— Алё? — сказал в трубке бархатный женский голос.
— Машу, пожалуйста, — вежливо сказала я.
— Машечка, тебя, — сказал бархатный голос, и трубка замолчала.
— Алё? — снова сказала трубка, но уже другим голосом.
И голос, которым она снова сказала “алё”, был тоже женским. Женским, но уже совершенно не бархатным. Не бархатным он был, этот новый голос, которым вдруг заговорила трубка, хотя и по-прежнему женским.
— Это Маша? — спросила я.
— Да, — сказал голос.
— А это Наташа! — радостно сказала я. И тут в трубке наступило молчание. И как только оно наступило, я сразу же поняла, каким был этот голос, заново сказавший “алё”. Он был шёлковым, этот голос, шёлковым, идущим прямо из Китайской стены, мимо которой то и дело бредут караваны, и погонщики верблюдов то и дело останавливаются возле неё и садятся на землю, прислонившись к ней спинами и вытянув свои усталые ноги. И теперь, когда в трубке наступило молчание, было похоже, что все погонщики верблюдов просто взяли и уснули в один момент, разморённые жёлтым китайским солнцем.
— Э-э… если Вам что-то говорит моё имя, — промямлила я.
— Пока ничего не говорит, — сказал голос. И тут один из погонщиков проснулся и стал карабкаться на стену, потому что ему стало скучно.
— Э… Вам говорила обо мне Лена, — нудно подсказала я. — Она сказала, что Вы меня сразу узнаете.
— А! — сразу узнал меня голос. — Так Вы Наташа!
Погонщик верблюдов окончательно залез на стену и теперь показывал верблюду язык.
— Давайте встретимся с Вами в метро, — сказал голос. — В тупичке. Там, где нет выхода.
— А как я Вас узнаю? — спросила я.
— О! — сказал голос. — Я такая ворона, что Вы меня сразу узнаете. Я буду в зелёной куртке и чёрных джинсах.
И мы договорились встретиться в метро.
И я поехала.
И возле метро продавались розы.
И мне приглянулась одна, жёлтая, с красной каёмочкой, как будто чьи-то губы в помаде взяли да и поцеловали её прямо в её жёлтое темечко. И я решила купить эту розу, одну, потому что это будет очень элегантно — купить одну розу, и именно жёлтую, которая будет очень гармонировать с моим чёрным плащом, а так же с зелёной курткой той самой “Машки”, которой эта роза, собственно, и предназначалась.
И я задумалась, глядя на розу, и уж совсем было решилась её купить, как вдруг тётка, которая этими розами торговала, — толстая, в ватной куртке и с сигаретой, стоявшая себе молча всё это время, — вдруг встрепенулась и обрадованно сказала:
— Розочками интересуетесь? — и, хватанув сразу штук пять, сунула их все мне под нос, и та, которая мне приглянулась, тут же затерялась среди других, таких же жёлтых и таких же красивых, и все они были сплошь с красной каёмочкой, и я растерялась, потеряв свою розу, и растерянно посмотрела на тётку, не зная, что же мне теперь делать.
И тётка увидела, что я растерялась, и тоже растерялась и, растерявшись, поспешно сунула свои розы обратно, и мы растерянно посмотрели друг на друга, и тогда тётка сказала:
— Да возьмите лучше букет, — и показала на букет красных роз, которые совершенно не были жёлтыми.
— Но ведь они красные, — обиженно сказала я.
— Ну и что? — удивилась тётка. — Возьмите. Это “мадам”.
— Что “мадам”? — не поняла я.
— Эти розы называются “мадам”, - терпеливо объяснила тётка.
— Ах, так! — сказала я.
И подумала: действительно, какая разница? Жёлтые или красные, главное, что они называются “мадам”. Мадам — это, конечно, то, что надо.
И я купила букет и сломя голову бросилась в метро, потому что опаздывала. А я не люблю опаздывать. Я боюсь опаздывать. Я боюсь, что, опоздав, уже никогда не успею.
Я ехала в метро, прижимая к себе цветы, и думала о том, что дарить три розы это, конечно, пижонство. Пижонство или купечество. Что незнакомой женщине нельзя дарить три розы. Что незнакомой женщине нужно дарить только одну розу. Одну розу или весь мир. И что если подарить три розы, то на весь мир просто не останется места. Но если подарить три “мадам”, то, возможно, это не будет пижонством, а будет как три поцелуя при встрече. Просто три поцелуя. Или два поцелуя и одно мороженое. Или одно мороженое и весь мир. На выбор.
