Танец - [7]

— Домой? — спросила подруга.

— Пожалуй, — сказала я.

Я оглядела притихшую в ожидании очередной музыки танцплощадку. Ну девочки, сказала я себе, ну танцуют. Я пожала плечами.

— Еще по шампанскому и домой, — сказала подруга.

Мы взяли по бокалу шампанского и сели за столик. Честно говоря, делать здесь больше мне было нечего, да, честно говоря, мне и с самого начала здесь было нечего делать, и уж совсем честно говоря, мне можно было вообще сюда не приезжать: чего я здесь не видела, чего хотела увидеть? — это новыми-то глазами да в закрытом-то клубе? На девочек хотела полюбоваться, на молодость их, на глупость? Смешно.

— Знаешь, — сказала подруга, — наверное, ты права. Наверное, надо проще смотреть на эти вещи.

— Да, — важно сказала я.

На какие такие вещи отныне следовало смотреть проще, можно было и не уточнять: на все. Потому что нет в мире такой вещи, на которую следовало бы смотреть как-то иначе.

— Хорошо тебе, — сказала подруга, — ты умеешь никого не любить.

— Да, — важно сказала я и отпила шампанского. — У меня были хорошие учителя.

Я вообще была сегодня очень важной, очень умной, явно умудренной личным опытом дамой заслуженных средних лет. Черт его знает, почему я была такой. Впрочем, это было даже забавно: уж кто-кто, а я-то знала на какую глупость я бывала способна.

— Но ведь это скучно, никого не любить, — сказала подруга. — Ведь это как смерть, жить и знать, что ты никого не любишь.

Я пожала плечами:

— А умирать от любви — это жизнь?

— Тоже смерть, — вздохнула подруга.

— То-то и оно, — сказала я. — То-то и оно. — И я снова пожала плечами.

Что-то слишком часто я пожимала плечами в этот вечер. Нет, пора, пора сказать что-нибудь решительное и бескомпромиссное, а не отмахиваться пожатием плеч.

И я решительно сказала:

— В сущности, любить женщину следует не тогда, когда хочешь или можешь, а когда нет другого выхода. Я просто нашла другой выход, вот и все.

И я таки опять пожала плечами. Просто навязчивая идея какая-то.

— Какой другой выход? — в глазах подруги блеснула безумная надежда.

— Не любить, — по возможности мягко сказала я.

Подруга разочарованно посмотрела в мое идеально спокойное лицо.

— Да-да, — сказала я. — Я ведь уже любила когда-то, так зачем же мне делать это снова? Я опять полюблю, потом опять разлюблю, а потом всю оставшуюся жизнь буду недоумевать, что же такого необыкновенного было в той, кого я так полюбила. Так какой же смысл в том, чтобы кого-то любить? — И я улыбнулась этой такой простой и такой доходчивой мысли.

Подруга задумчиво молчала.

— Но ведь другие любят, — не очень уверенно сказала она.

Я с готовностью кивнула:

— Любят. Или делают вид, что любят.

— Но ведь не все делают вид, — заволновалась подруга, явно готовая оскорбиться от одной только мысли, что ее чувство могло быть поставлено под такое гнусное сомнение. — Я, например, не делаю вид. — Она непримиримо сверкнула глазами.

— Конечно, не делаешь, — сказала я. — Поэтому тебе плохо.

Ее лицо сжалось.

— Но ведь она тоже любит меня, — прошептала она.

— Тогда чего тебе не хватает?

— Любви, — тихо сказала она. Она была готова разрыдаться.

— То-то и оно, — сказала я и снова пожала плечами. Нет, пора, пора уезжать домой.

— Но ведь она говорит, что любит, — сказала подруга. — Она говорит, что все остальное так, ерунда, что физическая измена ничего не значит, потому что в ее душе есть только я, что со мной ей лучше всех — лучше всех, понимаешь? Что она страшно скучает по мне, что я самая лучшая любовница, что я… что она… — Она осеклась и заплакала.

Я молчала.

Я молчала и смотрела в аквариум, в котором не плавали рыбы, потому что в нем не было воды, но зато ракушки — красивые, перламутровые ракушки, выложенные по дну и искусно перевитые водорослями, — были так правдоподобны, что издалека могло показаться, что это живой аквариум, а при самом небольшом количестве нормально развитого воображения вполне можно было увидеть и рыб. Да господи, чего только не увидишь при нормально-то развитом воображении?

Подруга достала платок и высморкалась.

— Если это не правда, тогда зачем она говорит мне все это? — она еще держала в руках платок, словно не была уверена, плакать ей дальше или немножко повременить.

— А скучно, — просто сказала я. — Ты же сама говорила: без любви жить скучно. Без чужой любви. — Я в упор посмотрела на подругу. Вот так. Если уж без наркоза, то хотя бы по быстрому.

— Да, — сказала подруга.

— Да, — сказала я.

— Ты молодец, — сказала подруга. — Ты молодец.

— Да, — сказала я. — Я молодец.

Я посмотрела на часы.

— Покурим по последней, — сказала подруга.

Она вытащила из пачки две сигареты и щелкнула зажигалкой, и я уже совсем было протянула руку, чтобы взять сигарету, и тут в зал вошли двое — она и она, — и я так и застыла, с вытаращенными глазами и протянутой за сигаретой рукой.

Потому что та, что вошла первой, была невероятно — невероятно! — красива. И она была сплошь в белом — да-да, сплошь в белом: в ослепительно белых брюках и белой рубашке и (боже, я едва не упала, когда увидела это!) — в белой, белейшей, ну просто сверкающей белизной потрясной жилетке!

И она неслышно ступила в зал, в этой своей жилетке — жилеточке! — чуть пригнув к плечу элегантно стриженую голову, словно настороженно вслушиваясь в некую невидимую тропу, по которой шла ее жизнь, и ведя за руку ту, которая вошла второй. И та, что вошла второй, была не знаю в чем, кажется в юбке, впрочем, это было совершенно неважно, потому что та, что вошла первой, вошла и остановилась.