Там, в гостях - [5]

– Я освобожусь, – взглянув на часы, мистер Ланкастер произвел в уме быстрые, но сложные расчеты, – ровно через восемнадцать минут. – И вернулся за свой стол.

Я угрюмо сел на жесткий стул в углу. С ног до головы меня переполняло негодование. Я был жестоко разочарован. Но почему? Чего я ждал? Радушного приема, расспросов о том, как прошло плавание, и похвалы за то, что не блевал всю дорогу? В общем-то… да. Этого я и ждал. Дурачок, мог бы сразу понять, как меня встретят. Я на неделю оказался в плену у этого холодного старого болвана.

Мистер Ланкастер сделал какие-то записи. Потом, не поднимая глаз, взял со стола газету и швырнул ее мне. Это был выпуск лондонской «Таймс» трехдневной давности.

– Благодарю… сэр, – как можно ядовитей произнес я, тем самым объявив ему войну. Однако мистер Ланкастер никак не отреагировал.

Затем он принялся звонить по телефону. Говорил на английском, французском, немецком и испанском. Меняя языки, он, правда, не менял интонаций. Время от времени мистер Ланкастер переходил на крик, и до меня дошло, что он слушает самого себя, наслаждаясь звучанием собственного голоса. В нем было нечто от священника, немного от правительственного министра и ни капли от предпринимателя. Кому-то мистер Ланкастер отдавал указания, кого-то сдержанно хвалил. Его руки ни секунды не знали покоя, а малейшая проблема возбуждала и приводила в ярость.

Прошло полчаса, а он так и не освободился.

Внезапно мистер Ланкастер встал и произнес:

– Ну все!

И вышел прочь, как бы скомандовав следовать за ним.

Прочие сотрудники зрелого возраста уже покинули контору. Видимо, ушли на обед. Задержался только юноша. Мистер Ланкастер сказал ему что-то на немецком, но я разобрал лишь имя: Вальдемар. Когда парень уходил, я широко улыбнулся ему, словно пытаясь вовлечь в заговор против мистера Ланкастера, однако Вальдемар остался безучастен, ответив по-немецки сдержанным поклоном. Вот тебе новости! Подросток, а уже кланяется! Определенно, молодежь в этой конторе ходила по струнке. Или – о ужас! – Вальдемар зачислил меня в одну с мистером Ланкастером лигу и относился ко мне с тем же насмешливо-презрительным уважением? Нет, вряд ли. Вальдемар просто во всем копировал повадки мистера Ланкастера, приняв их за образец джентльменского поведения.

Домой к мистеру Ланкастеру мы возвращались на трамвае. Стоял теплый, по-весеннему влажный день. Чемодан я нес в руках, а пальто накинул на плечи и потому потел; но это не мешало мне наслаждаться погодой. Она волновала и будоражила мою душу. Я обрадовался переполненному трамваю: нас с мистером Ланкастером разделила толпа, и не пришлось с ним разговаривать, – меня прижимало к телам немцев, моих ровесников, юношей и девушек; набитый вагон раскачивало из стороны в сторону, мы терлись друг о друга, как будто стирая национальный барьер между нами. За окнами трамвая было еще больше молодых людей на велосипедах. На школьниках были картузы с лаковыми козырьками и яркие рубашки со шнуровкой вместо пуговиц, распахнутые у горла. Наш пестрый трамвай ускорялся, лязгая и звеня колокольчиком. Он мчался по длинным улицам вдоль белых домов, тисненая штукатурка на фасадах которых оттенялась широкими листьями ползучих растений, утопающих в сирени садов. По пути мы увидели фонтан со скульптурной группой: Лаокоон[2] с сыновьями корчились от боли в объятиях змей. На таком солнцепеке я им почти завидовал: гады разинули пасти, изливая на разгоряченные мужские тела прохладную воду. Смертельная схватка казалась скорее непринужденной и чувственной.

Мистер Ланкастер жил в квартире на первом этаже большого дома, обращенного фасадом на север. В просторные комнаты с высокими потолками вели крупные двери-купе: дотронься до них – разъедутся с такой скоростью, что от стука содрогнутся стены. Обставлены помещения были в стиле немецкого ар-нуво: стулья, столы, шкафы и книжные полки производили гнетущее впечатление своими угловатыми очертаниями, воплощающими ненависть к комфорту и несгибаемый пуританизм. Не уступали им в мрачности и фриз вдоль стен гостиной, изображающий голые ветви, и люстра в середине комнаты – спартанский, болотисто-зеленый бутон стеклянного лотоса. Зимой здесь наверняка невыразимо тоскливо, зато сейчас достаточно прохладно. Единственное, что мистер Ланкастер привнес в декор от себя, – это его школьные и армейские фотографии.

Сильнее прочих привлекала внимание фотография крепкого старика лет семидесяти пяти. Ах, какая борода! Уникальная, попробуйте найти такую же! Чистое серебро. Борода главы истинной викторианской семьи. Она потоками струилась вниз от изящно выгнутых ноздрей и крупных мочек, вскипала пеной на щеках и волнами сталкивалась у подбородка, рождая кипящую стремнину, в какой не выжил бы ни один корабль. Старый красавец, гордо вскинув голову, выпятил ее, мол, полюбуйтесь!

– Мой дорогой старик-отец, – произнес мистер Ланкастер, и по его задумчивому тону я понял, что Борода уже отдал Богу душу. – Ему еще не было и шестнадцати, когда он обогнул мыс Горн и побывал севернее Алеутских островов, у самой кромки ледяного панциря. В твоем, Кристофер, возрасте, – в голосе мистера Ланкастера послышался легкий упрек, – он ходил вторым помощником на сингапурском судне по Китайским морям. Когда корабль мотали тайфуны, отец в своей каюте переводил Ксенофонта. Это он научил меня всему, что я знаю.